Системные требования, или Песня невинности, она же – опыта - Катерина Гашева

Бомж Олег вздохнул и перекрестился. Помолчали.

– Ты чего, кстати, комедию ломал? Мог бы и представить меня своим барышням. Я аж растерялся. Подумал, контузило тебя опять, перезабыл все.

– Сам не знаю. – Скворцов уронил под ноги окурок и затоптал. – Долго объяснять. Не хотелось. Разные истории. Ты – это ты. А они… не поверишь… хиппи.

– Я думал, хиппи только до первых заморозков бывают. – Бомж Олег со значением покивал. – Стало быть, адаптируется порода. Ты, кстати, похоронку-то свою сохранил?

Скворцов кивнул.

Больше не говорили. Постояли, попрощались рукопожатием и разошлись. Один держал путь на светящееся окно седьмого этажа, другой – в привычную спасительную темноту. Только ушел недалеко. Остановился. Провел пальцами по лицу, будто сминая, сдирая с себя «джеймс-бондовскую» маску, глубоко вдохнул и выдохнул полные легкие чего-то противного, горячего. Сунул руку в карман пальто и вытащил желтое пластиковое яичко вкладыша из киндер-сюрприза, задумался, пытаясь понять-увидеть-почувствовать все огромное кладбище. Но живых душ там больше не было. Только грелись на вытаявшей за Скорбящей Матерью теплотрассе собаки.

* * *

Утром по дороге на экзамен я обнаружила в кармане толстовки маленькую зеленую машинку из киндера и очень удивилась.

* * *

Праздники еще давали о себе знать треском фейерверков. По небу над крышами скакали зеленые и розовые зарницы. Не спалось. И предчувствия никакого не было, и вкуса пепла на языке, запаха пластиковой едкой гари.

Лариса проснулась от заполошной трели скворцовского телефона. Скворцов, не открывая глаз, нащупал трубку, выслушал, одним длинным движением перетек в вертикальное положение.

– Ты куда? – сонно спросила Лариса.

– Спи. – Он уже одевался.

– Я не сплю. Куда ты?

– «Скатка» горит.

«Скатка» – дорогой и пафосный клуб в центре города, непонятным образом позаимствовавший название у неформальской вписки девяностых, – начинала когда-то сермяжным пивняком без названия и перспектив. В те годы Скворцов захаживал туда и помнил почему-то земляной (хотя быть такого не могло) пол, стеклянные банки вместо кружек и омерзительное, с железистым привкусом пиво, после которого любое другое, даже самое хорошее, было уже «не то».

– Подожди, – сказала Лариса, – я соберусь.

– Ты никуда не пойдешь.

– Я психолог.

– Ты недопсихолог. Лежи и спи. Я вернусь.

Лариса вылезала из кровати в футболке:

– Я тебя не пущу.

Скворцов говорил очень тихо, очень ровно и все правильно, но от этого ее захлестнула волна нерассуждающей ярости. Она размахнулась изо всей силы, влепила ему пощечину и отскочила, как кошка. А Скворцов… Скворцов повернулся уставным движением через левое плечо и вышел, бесшумно притворив за собой дверь.

До квартиры, которую снимали на двоих Вова и Сева, Лариса добралась, едва не околев. Мороз был градусов под тридцать. Дверь ей открыл Сева, в длинных семейных трусах и жилетке дорожного рабочего на голое тело.

– Разбуди Вову.

– Ты чего? Эй! Ты куда?

– Хорошо, что подъездная дверь не работает! – крикнула Лариса, сдергивая с Вовы одеяло. – Одевайся, нам надо быстро ехать на такси, ты платишь, если что.

– Куда?

Лариса уже кидала ему джинсы, носок, рубашку.

– «Скатка» горит!

Пока Вова расплачивался с таксистом, Лариса выпрыгнула и понеслась к толпе, заполнившей сквер. Мир виделся негативом: белые, все в инее, деревья и черное между ними – толпа. Сполохи мигалок тоже казались лишенными цвета. Пробиться к самой «Скатке» было нереально. Лариса полезла на сугроб и увидела. Тело на снегу, рядом еще одно и еще. За кустами мужчина на четвереньках. Его обильно рвет чем-то розовым.

– Матерь Божья!

– А жертвы? Жертвы есть?

– Дорогу, блядь! Разошлись на хер!

– Помогите кто-нибудь…

Девушка в измазанном сажей платье стоит как статуя, а с шеи ее, с порванной нитки раскатываются черные бусины. Дальше Лариса отвернулась. Взгляд заметался. В какой-то момент в фокус попал Скворцов. Вот он роняет в сугроб тело в пожарной униформе, рвет зубами колпачок иглы, отбрасывает использованный шприц. Лариса не видит его, он не видит Ларису, а меня там вообще не было. Я сама ничего этого не видела. Только афишу в трамвае: «Праздничный вечер в „Скатке“! Огненная феерия…»

Ларисе сделалось плохо, и Вова увез ее, никакую, к себе.

* * *

Лариса в кои-то веки позвонила с мобильного:

– Помоги мне! Он вернулся, а я боюсь!

Я не стала выяснять подробностей, собрала портфель, ноутбук, телефон, плеер, сказала, что иду к Ларисе, и ушла. Странное чувство. Если раскладывать жизнь на кирпичики простых действий, становится легче. Мысль не успевает конденсироваться, обрести собственную плоть, волю и начать ломать, подчинять себе. Главное – не останавливаться, приставлять и приставлять кирпичики.

– Ну наконец-то! – сказала Лариса, открыв дверь. – Он спит! Он странно ведет себя. Все, я больше не могу, я ухожу, поброжу, а ты оставайся.

– Нет! Стой!

– Пожалуйста! Совсем немного! – Она уже надевала шубу, завязывала боты. Лицо бледное, голос прыгает. Рука не поднялась ее останавливать.

– Только на час. Хорошо?

Лариса кивнула и исчезла. Я осталась одна. Скинула тулупчик, села и стала надеяться, что Скворцов не проснется. Ноут открывать даже не пыталась, смотрела на лежащего в смятых простынях человека, узнать в котором Скворцова получилось с трудом.

…Последствия давней контузии проявлялись не часто – два-три раза в год. Поначалу это приводило к разнообразным и, как правило, неприятным казусам. Самое поганое, самостоятельно вспомнить, что` он чудесил в приступе, не было никакой возможности. С какого-то момента он научился приступ подкарауливать, научил тело забиваться в какую-нибудь щель и пережидать. Оставался свист в ушах. Тоненький и противный до головокружения.

Почему пришел домой, он не помнил. Не помнил вскинувшуюся и отпрянувшую в страхе Ларису и уж тем более не помнил, как говорил:

– …они придут и попытаются выбить дверь. Не надо геройствовать, поняла? Никакого геройства. Никаких звуков…

Скворцов очнулся и обнаружил себя в постели. Его все еще знобило.

– Вы как? – спросила я, заметив движение.

– Кто там? – хрипло спросил Скворцов.

– Катя. Лариса скоро придет, – сказала я, – надеюсь.

И тут что-то произошло. Ниточка серебристая из распущенной парашютной стропы натянулась и лопнула на середине стежка. Меня долбануло своей-чужой болью. Я судорожно сглотнула кусок воздуха.

Квартира не сильно, но заметно изменилась. С обоев исчез аляповатый дешевый блеск, проступили полосы и узоры темной медью по буро-зеленому. Кладовка снова стала кладовкой, отгородившись от меня белой филенчатой дверью.

Скворцов резко сел, озираясь, покачнулся, поймал равновесие и сфокусировал взгляд на щелкнувшей замком входной двери.

Вошла Лариса с авоськой, полной продуктов. На ней была черная, незнакомая мне шуба