Городошники - Татьяна Нелюбина

– А не послать ли нам, – предложила я, – куда подальше эту работу? Мама всего навезла!

Прохор мог бы сказать, не расхолаживай мне народ, но он согласился, а комиссара мы и слушать не стали – имеем право полдня отдохнуть, без выходных работали!

И уже минут через пятнадцать, все были при полном параде. Крича и радуясь заслуженному отдыху, домашней еде, они окружили стол и мою растерянную маму. Мне показалось, что так уже было… Нет, я была уверена, что так уже было, так же было много народу, так же мама ходила нарядная и растерянная. Какой у нас месяц? Июль. А число?..

Я побежала вниз. День рождения мамы! А я – забыла! И сидела в ресторане, и ходила, и болтала, и – не вспомнила!

Я себе торжественно поклялась: никогда больше не забывать!

На Плотинке сидели тетки с цветами, я заметалась среди букетов, и только, когда в моих руках оказались розы – прямо из Тбилиси! – успокоилась, ни за что не признаюсь, что забыла. Мама спрячет лицо в розы. Мама обожает розы. На ночь кладет их в холодную ванну, хочешь искупаться, а там – плавают розы, и запах стоит такой…

Я предупредила Прохора. Мы вошли таинственные и торжественные, такие, что все сразу замолкли: что такое? в чем дело? Только мамочка все поняла. Порозовела, ручки приложила к щекам, она знала, что я не забыла, не могла забыть, только ждала подходящего момента, а этот был – самый лучший.

Прохор прихлопнул по гитаре ладонью, посмотрел на нас, и мы дружно завели «Величальную»:

– А Вера, Вера, Вера, Вера Николаевна-а-а!

Все замечательно получилось.

До вокзала мы шли пешком, и счастливая, сияющая мама повторяла:

– Чудесно было, чудесно… И ты у меня – чудесная, чудесная, и все – чудесные люди!

Мама села в автобус, а я, грустя, побрела назад.

У общежитских ворот стоял Прохор.

– Зина… Подожди, не убегай. Сколько раз пытался с тобой поговорить, но к тебе не подступиться. Что, разлюбила меня?

– Здрасьте. Когда я тебя любила?

– Но…

– Ничего такого не помню.

– Зина, если что, я женюсь.

– Да-да, ты уже говорил, и если что, Прохор, я возьму тебя в мужья, так и быть.

– Ну, извини, неправильно выразился.

– Но из «если что» ниче не вышло!

– Ты уверена?

– Ясно.

Мы покурили. Прохор докурил свою до пальцев, спросил:

– Люба знает?

– О чем?

– О нас с тобой.

– А что о нас с тобой можно знать?

– Знает?

– Только она и знает.

– Я так и думал. Ладно, ничего уже не исправишь.

– А Кислуха зачем приходила?

– У нее совсем уже крыша поехала. В комитет пойдет и еще куда, если я не женюсь.

– На ней?

Прохор посмотрел на меня и невесело засмеялся.

– В общем, ты знаешь ее репертуар.

– Она тебя любит.

– Кто? Кислова? Она себя любит.

– Моя мама говорит, я тоже должна этому научиться.

– Себя любить? Что-то я не понимаю.

– Я тоже пока не понимаю, но со временем, надеюсь, пойму.

– Твоя мама, – Прохор поднял большой палец, – вот такая! Ты…

– Я похожа на отца.

Все было так легко, так необычно, все было без веса, без тяжести, «ой, не беги!» – стонала Люба, а мне казалось, что мы ползем, как улитки, раз-два, взяли! И чуть не взлетала вслед за носилками, носилки с мелом были без веса, ведро с водой было без веса, я хватала все подряд, и все было без веса, все было мне под силу, она меня переполняла, сибирская силища.

– Зина! – крикнула Кислуха. – Зина, я хочу с тобой поговорить.

– Говори.

– Давай хотя бы отойдем в сторонку.

– Давай. Поосторожнее только, не видишь, мы стенку белим.

– Я думала и… я уже говорила с Прохором… Ведь он… ведь ты… вы…

– Слушай, Кислуха. Что ты вбила в свою башку? Он и я – друзья. Никаких «ты, вы». Дать тебе честное комсомольское слово?

Она посмотрела на меня. Она честно верила и в лучшее устройство этого мира, и в свой вклад в это дело, и в то, что любовь существует и если два человека склеиваются, то непременно потому, что любят.

У нас на деревне, например, все просто. По весне завалил девку на сеновал и хорош – и ей хорошо, и ему хорошо, и никто не женится. Мой дядя Саша, ему пятьдесят, живет с новой женой (тоже без Загса) и смотрит в окошко на улицу – с двух сторон справные избы стоят, наличники и все такое. В избах – его прошлые жены живут, с сыновьями да дочерями. Он, как полюбит, дом новый строит. И все мирно живут!

Кислуха зажмурилась, и когда уже была уверена, что ей не дышать, глоточек воздуха проник в ее легкие, и еще один, и еще, она наконец задышала. Счастливая.

Я забежала в институт только для того, чтобы отдать машинистке главу для госбюджета, и села проверить библиографию, когда вбежала Кислова.

– Роза Устиновна! Мы с Прохором подали заявление! Я вам так благодарна, так благодарна!

Это была первая свадьба в нашей группе, и четвертый курс мне запомнился тем, что наши девочки дружно начали выходить замуж, а Кислова с гордостью носила живот. Дочка родилась через девять месяцев после свадьбы, чем она очень гордилась. На свадьбе гулял весь институт. Сняли какой-то спортзал, столы стояли буквой «п», одно крыло было отдано на растерзание нашей ораве. Ничего скучнее той свадьбы я не помню. Мы думали, это будет что-то комсомольско-молодежное, а оказалось, что-то солидно-купеческое – кидали деньги на пол, невеста послушно мела их веничком; кусали хлеб, пили из бокалов наперегонки, при этом молодая укусила кусок побольше и бокал свой опустошила быстрее, чем молодой.

Молодой был в ударе, веселился напропалую. Комитетчики, наша группа и кафедра не отставали.

Правое крыло из солидных гостей и родственников снисходительно поглядывало на молодежь. Отец невесты пошел с бокалом к нам, поблагодарил, что мы разделили с ними это скромное семейное торжество, он давно уже хотел с нами познакомиться, хотя, собственно, и так знаком – по рассказам дочери и зятя. Десятов произнес тост, он был у нас тамадой, не знаю, что бы мы без него делали. Его жену избрали «королевой», в общем, мы веселились, как могли.

– Ой, Роза Устиновна, – щебетала Кислова, теперь уже Миронова по мужу, – я так волновалась, так волновалась, и это у нас еще первый тур! А завтра у Прохора! Там уже вся родня, а у него