Базельские колокола - Луи Арагон

смерти, явившейся тем общим лирическим местом, которое связало с ними Катерину. Нечто вроде вращающейся платформы, на грани анархизма и социализма. Оттого что они покончили с собой, они казались Катерине более человечными. В сущности — люди её класса. Катерина весь вечер читала то, что у неё нашлось дома: «Коммунистический манифест» в переводе Лауры, речь Поля о Викторе Гюго.

Она, как была, одетая, заснула на софе. В голове её теснились фразы, которые с 1848 года призывают пролетариев к организации и восстанию. Она забыла о самоубийстве и смерти.

Но проснувшись в предутреннем холодке (на улице Блез-Дегофф не было центрального отопления, а печурка тихонько потухла), Катерина первым делом вспомнила о Соланж и Пьере, лишённых всех надежд, всех радостей в бледной агонии наркотиков. С улицы, из-под ворот, доносился звон вычищаемых мусорных ящиков, и молочники подымали на мостовой свой жестяной гром.

Никак не разжечь печку. Начинался длинный день.

Ничего нет медлительнее этих утренних часов, когда слишком рано проснёшься и сон безвозвратно ушёл. Приходится ждать, чтобы ленивая вселенная в свою очередь вернулась к жизни. Катерина, застывшая в неприязненной обстановке своего собственного дома, в оставшемся после матери беспорядке, предпочла уйти. У неё дома не было ванны, и она взяла мешочек со всем необходимым для того, чтобы помыться в бане. Но было ещё слишком рано, приходилось дожидаться, когда откроют.

На улице она сначала примкнула к первым кучкам людей, спешивших на работу. На улице Ренн она остановилась у булочной. Рабочие, служащие проходили мимо неё с равнодушием торопящихся людей. Свежие, золотистые хлебы, как мухи, мелькали перед глазами Катерины. Эта будничная жизнь, эта пьеса, разыгрываемая каждое утро, в которой она никогда не участвует… Катерина кашляла. Она не могла оторвать глаз от длинных хлебов, сложенных в корзину, которую женщина в синем фартуке собиралась везти по городу.

Потом на улице стало меньше народа. Антракт.

В кафе составленные на ночь стулья водворялись на места, в то время как у стойки мужчины и женщины маленькими глотками пили слишком горячий кофе. Катерина повернула к Сен-Сюльпис. В магазинах церковной утвари она с раздражением смотрела на гипсовую толпу святых: ещё одна доходная статья. Привратницы подметали перед дверьми. Бедно и тщательно одетые люди терпеливо ждали своей очереди у трамвая. Один за другим. Старухи, как крысы, исчезали в церкви.

Катерина, держа в руках мешочек с мылом, мочалкой и пакетиком соли для ванны, зашла на минутку в кафе около Сен-Жермен-де-Пре. Пока подавали кофе с рогульками, гарсон загонял ей прямо под ноги половую тряпку на швабре. Она машинально следила за тем, как он моет пол. В голове жужжали снившиеся ей ночью фразы из перевода Лауры Лафарг. Вот так она и умрёт, не увидев, как придёт к своему концу тот мир, где женщина — лишь орудие воспроизводства. Поль и Лаура Лафарг умерли, а приказчики «Бон-Марше» 1 спешили на сквер Бусико. Прозвонили колокола. Восемь часов. Катерина может уже идти брать ванну на улице дю Фур.

Она возилась там как можно дольше, ещё раз зашла к себе, и всё-таки, когда снова вышла на улицу, было всего половина десятого. Нужно надеяться, что Марта ещё спит. Кстати, что её привязывает к Марте? В жизни Марты не было места ни для кого, кроме господина де Хутен, даже умершая в сущности занимала эту вечно встревоженную возлюбленную только в той мере, в какой смерть сестры могла отразиться на жизни её Жориса. Катерина, которая только что провела несколько месяцев совсем одна в Берке, впервые ужаснулась пустоте начинавшегося утра. Её жизнь! Стоит она того, чтобы за неё цепляться! И Катерина, которая всегда принимала, не задумываясь, ежемесячно высылаемые господином Симонидзе из Баку деньги, теперь вдруг почувствовала стыд, может быть, потому что увидела этих спешащих на рассвете людей. Её снова одолели те мысли, которые родились в ней восемь лет тому назад, в Клюзе, после расстрела забастовщиков, и которые с тех пор её не тревожили. С кем она? С Мартой и этим подозрительным Жорисом, этой полицейской ищейкой, несомненно спекулирующим если не наркотиками, то деньгами? С Соланж и Пьером? Ничтожные призраки, актёры нелепой драмы. С анархистами, с которыми она встречалась, как чужая, в Париже, в Берке? На дне памяти проступало и светлело лицо матери, у которой убили сына, там, в маленькой савойской комнате… Она думала о Баку, откуда каждый месяц приходила небольшая повестка с цифрами и где тоже жили рабочие и их матери; и обо всех таинственных операциях, позволяющих, чтобы оттуда и до Парижа, через конторы, контроли, благодаря контрактам, концессиям, в один прекрасный день почтальон принёс на дом повестку. Почтальон, встававший очень рано, доставляет её на квартиру, где госпожа Симонидзе уже столько лет курит и грезит, грезит и курит неизвестно зачем.

Сквозь туман этих мыслей, под стоны Марты и болтовню газет по поводу «дела», под рассказ о допросе господина де Хутен шли послеобеденные часы. К вечеру Катерина оказалась одна. Она было вспомнила о Жане Тьебо. Но её тут же охватила глубокая ярость. Нет, с этим — конец. Она поужинала в ресторанчике около Военного училища.

III

Катерина не решалась идти домой, несмотря на то, что боль в спине с назойливостью избитого мотива подсознательно долбила о болезни. Было уже около девяти часов, солдаты возвращались в казармы Инвалидов. Хриплые песни граммофонов вырывались из трактиров, где последние посетители никак не могли расстаться с бильярдом и женщинами.

По площади гулял холодный ветер. Катерина вышла на набережную и пошла по направлению к Альма. Здесь, образуя зону роскоши, Париж пустынен. Напротив, на Кур-ла-Рен подозрительное движение, ходят проститутки, есть ещё какая-то жизнь. Но на левом берегу город как будто вымер и вода Сены чернее, чем где бы то ни было.

Увеселительный парк Мажик-Сити грустно звякал, обещая развлеченья. Понедельник, вечер. Пусто там, должно быть. Музыка, крики зазывал, треск выстрелов в тирах, — верно, сами служащие расстреливают патроны… Катерина прошла мимо, мимо шумящих, как внезапно хлынувший ливень, Сценик-Реллуэ 2. За мостом Альма ночь становилась светлее. Так можно дойти и до Эйфелевой башни. Текла равнодушная Сена, полная утопленников.

Куда Катерина тащилась вслед за рекой? Моросило. Два поезда метро бежали навстречу друг другу и разошлись над островом Лебедей, там, где Республика на коротких ножках изображает демократию. Дальше, дальше. Катерина сняла шляпу, она не обращает внимания на холодную сырость. Её влажные волосы темны, как вода Сены при свете редких фонарей.

Около моста Мирабо она свернула с набережной, как