Пирамида предков - Ильза Тильш

состоянии сравнить мой красный, мой голубой, мой зеленый, мой белый с красным, голубым, зеленым и белым, который видят другие. Здесь-то и начинаются самые простые расхождения. Можно ли сопоставить боль одного с болью другого, который воспринимает эту боль в такой же ситуации, радость одного с радостью другого, счастье одного со счастьем другого?

Привыкнув к скудости языка, мы всегда употребляем одни и те же незамысловатые слова, обозначая сложные процессы восприятия, вариантов которых не счесть. Возможно ли в принципе вывести истину из слов многих людей, провести опрос и найти самую важную, исключающую заблуждения середину, поможет ли попытка отфильтровать основополагающее общее из сотен тысяч ответов опрошенных, которым был поставлен вопрос на одну тему, найти наконец правду, которая хоть как-то касается всех участников опроса; и не провалится ли эта попытка из-за одной только бедности языка и отсутствия средств выражения для бесчисленных вариантов восприятия? Не произойдет ли ненужного обобщения истины только из-за того, что мы все привязаны к одному, данному заранее и ограниченному словарному запасу и зависим от него?

Если так рассуждать, имеет ли вообще хоть какой-то смысл анкета, такая, какую получила я, в которой главным вопросом было новое определение понятия родина, причем в максимально краткой форме?

Разве можно, говорит Бернхард, усложнять такие простые вещи?

Меня не устраивают результаты, рассчитанные на компьютере, они ведь могут и не подходить мне как отдельному человеку, говорю я.

В данном случае я считаю, твои слова простой отговоркой, говорит Бернхард.

Я размышляю над анкетой, я размышляю над словом родина.

Том 5 большого Брокгауза (шестнадцатое, полностью переработанное издание в двенадцати томах) определяет понятие родина как окружение, в котором рождается и получает свои первые впечатления отдельный человек.

Город Б. был для малышки Анни родиной.

Город Б. - это родина для детей, которые сейчас там живут.

Я знаю, что первые годы моей жизни, впечатления этих лет, воспоминания о них привязывают меня к городу Б. и ко всему, что вокруг него. Но все же мне не удается полностью сосредоточить свое понятие родины на этом маленьком клочке земли.

У меня свое, особенное отношение к тем старым гравированным, шлифованным, граненым, сияющим всеми цветами бокалам, которые изготовили в Богемии, и к стеклянному бисеру ручной работы, хотя я сама ни разу не была в местности, где их делали.

На нюрнбергской рождественской ярмарке я останавливаюсь перед лотком, на котором продаются резные деревянные украшения для рождественской елки из Эрцгебирге, хотя развешанные над прилавком куколки, домики, птички, зверьки и гномики вырезались уже вовсе не в Эрцгебирге, а Эрцгебирге я знаю только по фотографиям. Когда я вижу связанные вручную кружева, я сразу вспоминаю об Эрцгебирге, вспоминаю женщин, которые с котомками ходили от дома к дому и по дешевке продавали свои изделия.

Да ведь и первая скрипка, думаю я, которую Генрих маленьким мальчиком получил в подарок на Рождество, сделана в тех местах.

У меня особое отношение ко льну и к местностям, где раньше занимались разведением льна, хотя в Б. о льне никто и не слыхивал.

У меня особое отношение к местностям, похожим на окрестности Б., представляющим собой географическое продолжение этих окрестностей, как, например, нижнеавстрийские виноградники, район, северную границу которого образует река Тайя, и я радуюсь внезапному восклицанию моей дочери, которая никогда не была в Б., но во время одной поездки через холмистую местность вблизи нижнеавстрийского городишки Ретца, сказала: Вот здесь я хотела бы жить.

Фотография зимнего пейзажа в Ризенгебирге действует на меня совсем иначе, чем фотографии зимних пейзажей, снятых в других странах, хотя они похожи как две капли воды.

Шумит, как Тесс, говорит отец, когда слышит шум горного ручья, а когда зимой ветер свистит из-за угла, он говорит: Мелюзина поет. Он ставит ударение в этом слове не на третий, а на первый слог, так, как он услышал это слово от своего отца, Адальберта, тот, в свою очередь, перенял это у Йозефа-красильшика, я тоже унаследовала произношение и ударение от отца.

Водителю какой-то машины с немецкими номерами, который не знает, как выехать из центра Вены, и которому я объясняю путь к Брюннерштрассе, я говорю: Передайте Брюнну привет! Водитель смотрит на меня удивленным и вопрошающим взглядом.

У меня есть потребность все больше узнавать о стране, в которой я жила и которую я едва знаю, я чувствую себя плененной этим краем, я чувствую ностальгию по этой стране.

Что из происходящего замечает девятилетний ребенок, погруженный в свои мечтания?

Вы не помните, когда мы, Генрих, Валерия и Анни, возвращались из Вены, в Б. уже были немецкие солдаты или их еще не было? А может быть, они тогда уже ушли?

Я не знаю, говорит отец. Я ничего не помню про солдат, говорит мать.

Анни помнит бельевые корзины, наполненные цветами, женщин, которые протягивали каким-то солдатам букетики цветов. (Дело было в начале октября, значит, это могли быть только астры и георгины или, может быть, несколько поздних роз, вполне возможно и то, что этот образ сохранился в воспоминаниях Анни благодаря какому-нибудь сообщению из газеты. Если это так, то к какому моменту времени солдаты прошли через Б. и когда их осыпали этими цветами? Я уже не помню, говорит мать.)

Анни, сидящая на полу рядом с книжным шкафом, украшенным маленькими позолоченными сфинксами, Генрих, Валерия, горничная Роза (или Мария?) сидят на стульях, по радио передают речь Гитлера. (Это могла быть только речь, произнесенная Гитлером 12 сентября в Нюрнберге.)

Резкие слова Гитлера по поводу Праги.

Введение чрезвычайного положения в некоторых богемских городах.

Положение опасно обострилось.

Малышка Анни запомнила тогда только обрывки речи и, наверное, вообще ничего не поняла — надо полистать старые газеты и восполнить пробелы.

27 сентября 1938 года сотни тысяч людей на улицах Берлина. Огромный орел и свастика, окаймленные золотом, над почетной трибуной во Дворце спорта. Слева от трибуны стоят лидеры Партии судетских немцев, в скромной одежде серых тонов.

Гебелльс: Мой фюрер! В исторический час, когда затаила дыхание вся Европа, вы будете говорить из этого Дворца спорта, обращаясь к немецкой нации и ко всему миру.

У немецкого народа снова появилось чувство национальной чести и национального долга. Он научится действовать в соответствии с этим. Если вы позовете, он смело и решительно вступит в борьбу и будет защищать жизнь и честь нации до последней капли крови.

Мы клянемся вам в этом, и пусть Господь услышит эти слова.

Гитлер: Я прошу тебя, о мой немецкий народ: иди за мной,