Пирамида предков - Ильза Тильш

Я рассматриваю форму лица и головы директора фабрики строительных материалов, запечатленного на коричневатой фотобумаге известным мастером своего дела др. Сцекели в Вин-Генрихсхофе, Элизабетштрассе, 2, в конце девятнадцатого века: мясистый нос, лицо, заканчивающееся почти прямым лбом, голубые глаза хорошо видны сквозь маленькие стекла очков; но, несмотря на голубые глаза, форма головы Германа далека от арийской, нордический тип был скорее у его супруги Амалии, урожденной Шайкль из Мюрцхофена, мы видим ее продолговатое лицо, длинный прямой нос и, видимо, голубые глаза под светлой, может быть, даже рыжеватой челкой. И уж совсем нельзя считать арийцем ее отца, который, сидя на искусственном обломке скалы перед нарисованной штирийской хижиной, глядит сквозь крохотные стеклышки своих очков в металлической оправе. (А сестра Генриха была блондинкой.) Лицо крестьянина Йозефа, кареглазого и темноволосого правнука трактирщика Франца из Немчице близ Слоупа, никак нельзя назвать лицом северянина, ничего северного даже при большом желании в этом лице не найти.

Ясно одно: те люди, что жили до меня, без которых я не стала бы тем, что я собой представляю, по внешности, по своему внешнему облику только в отдельных случаях могли быть причислены к тем, кто оказывает определяющее влияние на формирование облика нордической расы, о чем идет речь в родословной.

Что это за чепуха, говорит моя дочь, прочитав то, что я вчера написала, неужели ты пишешь об этом всерьез?

В те времена, когда я была тем ребенком, о котором я рассказываю, чувства и переживания которого я вновь пытаюсь ощутить — ведь говорят же, что это была я, — тогда все это было всерьез, да еще как!

Моя дочь недоверчиво смотрит на меня, я зачитываю ей некоторые места из родословной.

А что было бы, говорит моя дочь, если бы Гитлер выиграл войну?

Дети, воспитанные в духе этого режима, смогли бы они постепенно притереться к этому режиму, смогли бы они врасти в него? И начали бы, становясь все взрослее, противиться ему? А сами мы, я или Бернхард, отважились бы на сопротивление, стали бы рисковать своей жизнью, глядя в лицо опасности? Смогли бы мы отказаться от семьи, от спокойного существования, вообще от нормальной жизни только ради того, чтобы создать движение сопротивления, отважились бы мы на это или были бы как все, промолчали бы?

Ты совершенно не понимаешь, какие вопросы ты мне задаешь, говорю я.

Как же это в принципе было возможно, в такие времена вести нормальную жизнь, есть, спать, ходить в школу, как будто ничего особенного не происходит?

Это было возможно, говорю я.

Поднести лупу к прошлому, проникнуть сквозь страницы старых, пожелтевших, рассыпающихся газет в мир девочки, которой была я сама, попытаться сосредоточиться на этом мире.

Что произошло? В марте 1939 года Гитлер оккупировал оставшуюся часть Чехословакии.

Еще раз читаю крупные буквы заголовков: Богемия и Моравия вновь присоединились к рейху. Весь немецкий народ приветствует исторические перемены. Вступление немецких войск в Прагу.

В Польше развитие событии оценили как крайне благоприятное. Гитлер гарантировал чехам свойственное господствующей расе развитие.

Чешский народ под защитой Германии. Обе стороны выразили единодушную убежденность в том, что целью всех усилий является обеспечение покоя, порядка и мира в этой части Средней Европы. Решение фюрера: протекторат рейха для Богемии и Моравии. Испытывая необычайное доверие к фюреру и рейхсканцлеру великого Германского рейха, словацкое государство становится под защиту Гитлера. Любое перемещение в находящуюся под защитой Германии Богемию и Моравию запрещается впредь до особого распоряжения.

Брюннская адвокатская контора теперь тоже очищена от евреев. Арийским адвокатам, которые до сих пор пользовались услугами евреев-консультантов, рекомендовано разорвать с ними контракты. Рейхсминистр народного просвещения и пропаганды доктор Геббельс призывает все население вывесить флаги в честь вступления немецких войск в Богемию и Моравию. Флаги ввысь!

В приказе фюрера немецкому вермахту от 15 марта говорится буквально следующее: если в каком-либо населенном пункте вступлению войск будет оказано сопротивление, оно немедленно должно быть сломлено всеми средствами!

Разве возможно было в то время, в гуще того времени, вести нормальную жизнь? А было ли это возможно пятью месяцами позже? Наверное, Анни, взбудораженная разговорами взрослых, не пошла 1 сентября 1939 года играть в мяч, прыгать со скакалкой, кататься на велосипеде где-нибудь в окрестностях Б. или недалеко от дома, где она жила, возможно, она не стала читать свои любимые книги (Из Багдада в Стамбул, На Рио де ла Плата, В ущельях Балкан, Верная рука том I и том II), возможно, она не стала бродить, держа на ладони зеркало, по комнатам квартиры, где жила их семья, возможно также, что в этот день девочке не говорили обычных слов вроде: ты уже сделала уроки? ты уже поиграла на фортепиано? Может быть, в полдень на столе, вопреки обыкновению, не появился заботливо сваренный Валерией обед и не стоял поднос с закусками, наверное, пообедали на скорую руку чем попало или же вообще не обедали. Очень может быть, все, кто имел хоть малейшую возможность, просидели целый день у своих радиоприемников или старались держаться вблизи какого-нибудь постоянно включенного радио. Сотни тысяч так называемых народных радиоприемников непрерывно работали в этот день. (Каждому немецкому гражданину свой народный радиоприемник!)

Я не помню, говорит Валерия.

Генрих говорит, что он и понятия об этом не имел, он тогда очень рано вышел из дому, чтобы навестить больных в окрестных деревнях, ведь его больные в этот день чувствовали себя не лучше, чем в другие дни, рождались дети, старики лежали на смертном одре, происходили несчастные случаи, детали он, разумеется, не помнит, но определенно припоминает, что в одном из домов, куда он пришел по вызову к больному, кто-то сообщил ему, что случилось.

Я помню фразу началась война, говорит отец, он вспоминает о том, что эта фраза была произнесена в каком-то темном помещении, но возможно, что это помещение, какая-то комната, или кухня, или спальня больного, в которой он услышал эту фразу, в воспоминаниях осталась узкой и темной, как погреб. У меня такое чувство, что эту фразу мне сказали в каком-то погребе, говорит отец, но разве в обычную пятницу в то время, когда Генрих навещал своих больных, он мог зайти в какой-нибудь винный погреб, не говоря уже о прочих погребах? Много вероятнее, что сказанная ему фраза наполнила его таким ужасом, что помещение, в котором он ее услышал, в котором она долетела до его слуха, ударилась о его барабанные перепонки, вторглась в его сознание, от возникшего ужаса потемнело и что