Крейсер «Суворов» - Александр Ермак

– Чтоб за неделю мне «Польку-бабочку» сыграл как следует: от и до. Не будешь учиться – спишем на хрен в артиллерийскую башню…

В том, что Жаба исполнит свою угрозу, можно было не сомневаться. Командир оркестра терпел рядом с собой только очень послушных матросов, таких, которые ему стирали, гладили, бегали для него за едой в кают-компанию. Жаба все время что-нибудь жевал, и живот его, казалось, рос не по дням, а по часам.

Если кто-то не выполнял распоряжение командира оркестра, то «каплей» на первый раз давал подзатыльник. На второй раз мог ударить по лицу. Если же матрос продолжал раздражать офицера, тот списывал проштрафившегося в какое-нибудь подразделение – везде не хватало личного состава – и подыскивал нового члена музкоманды.

Воронок, наслышанный о жестокости командира оркестра, с усердием дул в тромбон, получая время от времени затрещины от Вильнюса. Тот по заданию Жабы должен был помочь Сергею освоить инструмент. Вильнюс как раз и играл в оркестре на тромбоне, но он увольнялся этой осенью в запас. Ему на смену, как понял Воронок, и взяли нового музыканта. А голос Сергея действительно не очень требовался в оркестре: здорово пел «полтарашник» Макс Рыкунов. Его даже пытались перетащить в ансамбль самого Тихоокеанского флота. Но Жаба делал все, чтобы оставить Рыкунова на корабле. Да и сам Макс не хотел идти в береговую структуру, хотя из более крупного музыкального коллектива ему было бы проще поступать в консерваторию, куда он хотел подать документы по классу вокала после окончания службы.

У Рыкунова была другая тональность, но в целом Воронок признавал, что Макс поет лучше. Поэтому у Сергея было два пути: или освоить тромбон и остаться в оркестре, или списаться в башню.

Воронок старался изо всех сил. Но уставшее от ночных «приключений», утренней тренировки и постоянных побоев тело болело, глаза слипались, скрюченные из-за мозолей на ладонях пальцы едва удерживали передвигаемую трубку-«кулису» инструмента. Воронок периодически срывался, и извлекаемые звуки неприятно резали слух. Тут же следовала новая затрещина от Вильнюса. Сергей крепче стискивал кулису, разбитые губы плотнее прижимал к мундштуку. Некоторое время удавалось верно брать ноты.

Набирая полную грудь воздуха, проталкивая его через инструмент, двигая кулису, Воронок снова и снова вспоминал слова старшины из Ванинского экипажа: «Вот попадете на корабль, там узнаете, каково оно…»

Теперь Сергей знал, «каково оно». Ему, конечно, хотелось вернуться в экипаж или вообще домой, в Луковку, к матери, к Марине. Он продолжал брать ноты и под них представлял себе широко раскинувшуюся среди полей деревню. В Луковке от дома до дома под сотню шагов и потому забора не надо. Земли в огороде каждый обрабатывает, сколько может: от избы и до тех пор, пока сил хватает. Кто десять соток картошки сажает, кто двадцать, кто все пятьдесят.

А им немного нужно было. Сергей у матери один. Другого никого не родила. Отец не жил с ними. Воронок сфальшивил и получил затрещину. Темная это была история с его отцом. Мать Алевтина рассказывала про «мужа» мало и неохотно. Был он артистом из областной филармонии. Проездом выступал в деревенском клубе с вечерним концертом. А после пошел провожать мать. Она, хотя и работала дояркой, но была очень красивой, стройной, тонкой кости. Столько парней деревенских от себя отвадила, а перед заезжей звездой не устояла. В ту ночь артист обещал увезти ее в Челябинск. Но уехал он утром один, вместо адреса оставив, как оказалось, Сергея. Да еще в том месте на околице, где они миловались под луной, мать нашла губную гармошку. Наверное, выпала из кармана артиста. На ней выцарапаны три буквы «ГПС». Первая, наверное, была от имени, потому что Сергей по отчеству Германович. Ни про вторую, ни про третью Воронок ничего не знал.

Мать Алевтина отца по филармониям не искала, гордо воспитывала сына под своей фамилией. И замуж ни за кого не пошла: хотя и была с ребенком, но без предложений не оставалась. Сватались к ней мужики и из их деревни, и из соседних. Но мать Алевтина отмахивалась:

– У меня теперь только один мужчина в жизни – сын…

Как сейчас понимал Сергей, она его здорово баловала. Все деревенские дети после школы, на каникулах помогали по хозяйству. А мать Алевтина ему не ничего не давала делать:

– Ты у меня один. Отдохни. Наработаешься еще…

И даже учиться в школе особо не заставляла:

– В семье у нас ученых не имелось. Отец вот только был… умный…

У Воронка имелось много свободного времени. Он постоянно крутил в руках доставшуюся в наследство от отца губную гармошку. Не зная нотной грамоты и без чьей-либо помощи, легко подбирал мелодии, которые слышал по радио и телевизору. И еще пел: кроме музыкального слуха, носа с горбинкой, густых, торчащих витыми пружинками во все стороны волос, отец одарил его также и голосом. Таким в деревне больше никто не мог похвастать. Несмотря на то, что Сергей был в мать худощавым, голос его после юношеской ломки окреп: был и чист, и приятного тембра, и очень мощен. Когда Воронок распевался, дребезжали стекла в окнах.

Прознав про талант Сергея, из райцентра, где была церковь, приезжал батюшка: звал в церковный хор и обещал всякие блага тому, кто господу служит. Но местная звезда была комсомольцем. К тому же ей показать себя и в деревне было где. Каждую субботу Воронок пел в клубе с деревенским вокально-инструментальным ансамблем на танцах. Еще там же выступал с хором на все праздники. И еще без него не обходились в деревне ни свадьбы, ни похороны: он с успехом исполнял и веселые песни, и печальные, и о дружбе, и о любви к девушке, Родине, матери:

«В мыслях я навещаю домик наш за pекой,

Как живешь ты, pодная, сыну сеpдце pаскpой,

К нежной ласковой самой письмецо свое шлю,

Мама, милая мама, как тебя я люблю.

Я живу на гpанице, где поляpная мгла,

Ветеp в окна стучится, путь метель замела.

К нежной ласковой самой письмецо свое шлю,

Мама, милая мама, как тебя я люблю…»

За участие в клубной художественной самодеятельности Сергею постоянно вручали почетные грамоты. Мать Алевтина их вешала на стену и чуть ли не каждый вечер пересматривала. На танцах, свадьбах и похоронах Воронку ни в чем не было отказа: подносили лучшие