Городошники - Татьяна Нелюбина

Был солнечный день. Была тишина. И покой. Я обрадовалась тишине. И покою.

Справа от меня лежала толстая девчонка под капельницей: а, привет! Меня зовут Тоня! Проснулась? Хочешь пить? Теперь можно! Пей, ешь, сколько душа пожелает!

Слева лежала молодая женщина с перевязанной грудью. Она молчала, глядя в одну точку.

Напротив лежала пожилая женщина. Она плакала.

– Четвертый ребенок, и все девочки! – зашептала Тоня. – Говорит, муж ее прибьет! Сына требует!

Я закрыла глаза, мне было все равно. Главное – тишина. И покой.

– А по мне так, какая разница! Мой Мишка рад бы только был, так видишь, сама не справилась – кесарево!

Пришла сестра, разнесла лекарства, Тоне поставила укол.

Я зажмурилась. Укол, как больно! А Тоня только смеется, все это ерунда, ребеночек-то родился!

Пришла врач, осмотрела Тоню, ту плачущую женщину, подошла ко мне.

– Только не трогайте меня!

– Не трогаю, не трогаю! Посмотрю и все!

И, действительно, не трогала. Отошла к женщине с перевязанной грудью, присела.

– Вы еще не передумали? Такой у вас крепенький малыш, такой здоровый, его бы покормить молочком… Может, взглянете на него?

Та молчала.

– Ты молоко-то сцеживай, а то такая болячка привяжется, здесь одной грудь разрезали! – сказала Тоня.

Я повернулась к ней. Она обрадовалась и принялась рассказывать о себе и своем Мише.

Я слушала.

– …грипп был, упала и дальше – ни-че-го не помню! Очнулась уже здесь, уже готовенькая!

– А меня из-за «гриппа» куда-то отвезти хотели.

– Я здесь на сохранении лежала, куда меня отвезешь? Ну ты и кричала! «Пристрелите меня»! Переполошила всю больницу.

– Не помню.

– Вот бы наших муженьков сюда! Вот бы поглядели!

– Нет! Ни за что. Это все так… отталкивающе.

– Ну уж нет! Мой бы получше тут справился, он и укол сам поставит, и клизму, и все, что нужно.

Я уставилась на нее.

– Да?

– Еще бы! Он, знаешь, как со мной нянькается?

Она продолжала болтать, а я не могла оправиться от потрясения. Неужели бывают все-таки такие, кому это все не противно? Я видела, как неприятно было Прохору, когда я всего лишь его руку к своему животу прикладывала.

А этот Миша… Значит, все-таки люди могут быть настолько близки, настолько бесконечно близки, что уже не знают, что такое брезгливость?

Прохор не стал бы так со мной нянчиться. Он бы, конечно, делал, что нужно, раз это нужно, а я бы мучилась, что ему приходится это делать. А Тоне, видимо, такие опасения незнакомы.

– Твой Миша – студент медицинского?

Тоня засмеялась: нет! Просто он меня любит!

Просто любит… А я… какими крохами я довольствовалась.

Прохор не виноват, что так устроен. Он любит меня незнакомою, независимой, чужой… а такая близкая близость его отталкивает.

И что! Я сама его выбрала!

Я только не знала, что мне так захочется близости, настоящей, в которой уж все общее, не оторвешь «твое» от «моего», чтобы не убить другого.

Сестра везла тележку с ревущими младенцами, один вопил басом.

– Наверняка мой! – Тоня засмеялась. Прошло уже три дня, как мы тут лежали, сцеживая молоко литрами и не видя своих детей.

Но оказалось, что «вопилка» – моя!

Я с удивлением разглядывала это существо с крошечным ротиком в мой сосок и не могла объять мыслью, что это – мой сын!

Он завертел головкой, нашел сосок, ухватил его ротиком и затих. Меня поразило, что у него было столько волос, прямо как маленькая шваброчка… Потом меня поразило, что он так похож на свекровь, даже показалось, это она тут уменьшилась. Эти глупые мысли поразили меня еще больше, здесь – сын, а я не ощущаю счастья и материнской радости. Даша – другое дело, с Дашей мы уже кое-что пережили, Даша – мыслит, любит, сердится. А этот комок бедный, что он чувствует?

Наелся и заснул, пуская пузыри. И дела ему нет, что я ужасно тоскую и скучаю по Даше.

– Чувствует мамочку, – сказала сестра, забирая детей и косясь на мою соседку с перебинтованной грудью.

Через три часа сестра опять привезла тележку, и грудь чудесно заныла в ожидании, когда моя «вопилка» окажется рядом. Вот он успокоено вздохнул, ухватился за сосок, потянул… и все во мне перевернулось, пусть Прохор не любит меня, как я его люблю, пусть… Это отнимало у меня столько сил, веру в себя, я сама себе казалась неинтересной, некрасивой, скучной, я бунтовала и требовала его любви… Я встала тогда, чтобы покормить Дашу, было душно, открыла окно, посмотрела на луну, она была разрезана ровно пополам – ни луна еще и уже не месяц, и эта половинка ярко светила. Я потянулась, привычно провела по бокам, по груди, бедрам, и так затомило меня мое же тело, так сладко-мучительно тянуло от бедер к горлу… Ни его, ни себя, нас я такими еще не знала, это была вершина наслаждения, я кричала, рыдала, шептала, люблю тебя, люблю, если всегда будет так, я никуда от тебя не уйду!

А он оттолкнул меня, ушел курить, оставил меня, такую незнакомую, одну… Как же!

Ведь это выходило за рамки обычного, такого привычного, такого, как вроде должно бы быть. Все, что выше среднего, его пугает и отвращает… ах, какие это мелочи. Мелочи, что я надоедаю ему, мелочи, что он не понимает меня. Все это мелочи. Главное, что он – есть. И хоть чуть-чуть да любит.

И особенно ясно мне представилась моя жизнь – Даша, сын и… работа. Разве этого мало?

Дашка прибежала, вся перепачканная зубной пастой, постреляла глазками, схватила свою Катю и опять скрылась.

Я пошел на кухню. Над столом висела «Памятка папе» – как варить манную кашу. Полкастрюльки молока, пол – воды, сразу сахар и немного соли, когда закипит – четыре ложечки манки. И мешать, чтобы не подгорела.

Я помешивал кашу. Я уже так стоял здесь, Милка спала, а я решил покормить Дашку. Сколько ей было? Я стоял у кастрюльки, а Дашка возилась в комнате. И вдруг слышу радостное верещание: па-п-па! Обернулся – Дашка! Собственной персоной! Сама? Но она еще не ходила! Дашка заливалась, я подхватил ее, отнес в комнату. Дашка опять поползла по ковру, добралась до порога, попыталась встать, упала, но не захныкала, встала и снова упала, посидела, переползла через порог на четвереньках, встала, покачиваясь, но равновесие удержала, ухватилась за стенку и, осторожно перебирая ручками, дошла до угла, заглянула на кухню, заверещала радостно: па-п-па! И какая смешная! Я опять отнес ее в комнату, сам вернулся на кухню