Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

прошлое, в потерянный навсегда домик, в его крошечную скромную гостиную, где они с отцом сиживали у маленького камина вот такими, как нынче, вечерами. Мария шила что-нибудь простенькое, отец читал свою любимую газету, на коврике мурлыкал кот – их любимец, чайник заводил свою песню на латунном треножнике, начищенном до блеска, а на подносе уже стояли чайные принадлежности, приглашая хозяев к самой уютной из трапез.

О счастливые вечера! О бесценная родительская любовь! Неужели все это ушло навеки и ничто не ждет Марию в будущем, кроме людской черствости и почти рабского труда?

Майкл Баском тем вечером засиделся позднее обыкновенного. Он и вообще-то подолгу читал – его лампа продолжала светить еще немалое время после того, как все остальные бывали погашены. Чета Скегг давно погрузилась в безмолвие и тьму своей унылой спальни, но занятия Майкла Баскома нынче носили особенно интересный характер, а чтение было скорее развлекательным, нежели требующим усиленной работы мозга. Майкл Баском с головой ушел в историю загадочного племени, которое обитало прямо посреди озер на территории современной Швейцарии (гипотезы насчет его жизни увлекли Баскома чрезвычайно).

Старинные часы с восьмидневным заводом пробили с лестницы два пополуночи, когда Майкл со свечой в руке начал медленный подъем к неизведанным пределам мансардного этажа. На последней лестничной площадке он застыл: перед ним лежал темный узкий коридор, который вел в северное крыло и был способен вызвать ужас у впечатлительной натуры уже одной своей зловещей чернотой.

«Бедное дитя, – подумал мистер Баском о Марии. – Что за неприятное место эта мансарда, а тем паче для юной души с богатым воображением…»

К тому моменту он успел отпереть дверь самой северной комнаты и стоял озираясь.

Комната была большая; потолок с одной стороны скошенный, с другой – очень высокий. Сейчас так уже не строят, отметил мистер Баском, скользя взором по старомодной мебели, тяжеловесной и неуклюжей, будившей воспоминания о днях и людях, ушедших навек. Прямо перед Баскомом, словно глядя ему в лицо, стоял платяной шкаф из древесины грецкого ореха; медные ручки поблескивали из темноты, будто дьяволовы глаза. Кровать была с четырьмя столбиками, с одного боку спиленными, иначе не уместились бы под скошенной крышей; в результате кровать производила впечатление некой громадной развалины. Имелось также бюро красного дерева, от которого буквально разило тайнами, и несколько неподъемных стульев с плетеными сиденьями, покоробленными от времени, истрепанными. Наличествовал угловой умывальник с большим тазом и маленьким кувшином – обломки глубокой старины. Пол был не застлан, лишь у кровати лежал узкий коврик.

«Что за угрюмое помещение», – продолжал рассуждать Майкл с тем же оттенком жалости, какой почувствовал при входе в коридор.

Вообще-то ему было все равно, где спать, но, заинтересовавшись озерным племенем, то есть позволив себе спуститься на ступень ниже своего интеллектуального уровня, он на одну ночь стал человечнее и даже склонялся к тому, чтобы проявить сострадание к слабостям юной глупышки.

Он лег, уверенный, что сейчас же крепко уснет. Постель была удобная, с несколькими одеялами – скорее роскошная, нежели скромная, и приятное изнеможение охватило ученого мужа – та самая вялость членов, которая сулит спокойный, обновляющий сон.

Майкл Баском действительно сразу заснул, но через десять минут проснулся будто от толчка. Что это за чувство: будто он обременен заботами и бедами, – ведь именно оно его разбудило? Уверенность в неминуемой катастрофе угнетала дух и давила на сердце; предвидение беды пробирало ледяным холодом до самых костей. Ощущения были столь же новы для Майкла, сколь и болезненны. До сих пор его жизнь напоминала медленный, даже вялый поток, свободный от бурунов; нечастые печали, которые знал Майкл, создавали в этом потоке всего лишь легкую рябь. Но сегодня ему пришлось испытать все муки бесплодного раскаяния, припомнить все болезненные эпизоды зря прожитой жизни. Его жалили унижение и бесчестье, позор и разорение; наконец, он страдал в преддверии ужасной смерти от собственных рук. Таковы были кошмары, навалившиеся на Майкла, который ночевал в комнате Энтони Баскома.

Да – он, человек, считавший и природу, и даже Господню суть всего только лишенной сознания, неумолимой машиной, управляемой законами механики, – даже он теперь был готов согласиться, что столкнулся лицом к лицу с тайной психологии. Кошмар, который встал между ним и сном, терзал в последнюю ночь и сэра Энтони Баскома. Он же довел беднягу до самоубийства; вероятно, Энтони тоже тщился успокоить свой измученный разум сном земным, прежде чем отправиться в неведомые пределы, где все – тьма и забытье, и где душе суждено обретаться до известных времен. И с той поры разум Энтони Баскома мечется в мансардной комнате, не зная покоя. Нет, это не призрачное тело, которое возвращается в места, где страдало и встретило физическую смерть; это призрачный ум, то есть самоя суть погибшего, а не просто симулякр, бессмысленное подобие одежд и видимость плоти, в них облаченной.

Майкл Баском был не из тех, кто без борьбы расстается со своими убеждениями из возвышенной области философского скептицизма. Он старался сбросить бремя, давившее на его разум и чувства, вновь и вновь погружался в сон усилием воли – и вновь и вновь его пробуждали разрушительные мысли, и то же самое раскаяние, и прежнее отчаяние. Ночь, таким образом, прошла в изнурительных сражениях; напрасно Майкл убеждал себя, что беды вовсе не его, что на самом деле нет никакого бремени, нет причин для раскаяния – фантазии, отчетливые и мучительные, как сама реальность, оставались с ним.

Свет забрезжил за окном – тусклый, холодный, серый; предвестники зари проникли в комнату, и Майкл устремил взгляд на угол между платяным шкафом и дверью.

Тень была на месте, причем тень не от одного только платяного шкафа – ее-то Майкл видел четко, – нет, эта бесформенная тень темнела на бледно-коричневой стене до того смутно, что он не мог определить ни на что она похожа, ни какой предмет ее отбрасывает. Он решил наблюдать за тенью, пока совсем не рассветет, но его измотала ночная борьба, и он крепко заснул в этом предутреннем сумраке, и отведал благословенного бальзама, даруемого ни чем не нарушаемым сном. Когда он пробудился, зимнее солнце светило сквозь частый оконный переплет, и в комнате ни намека не было на сверхъестественное. Да, она осталась и захламленной, и пыльной, и темной, и неопрятной, но глубинную ее суть унесли с собой, рассеявшись при солнце, тени и ночной мрак.

Мистер Баском бодро встал с постели – крепкий сон освежил его, даром что длился всего около трех часов. Он вспомнил ужасные ощущения, которые