Ледяные объятия - Мэри Элизабет Брэддон

«Вероятно, дело в несварении желудка, – решил он. – Или же нелепый рассказ девушки пробудил заодно и мою фантазию. Ибо даже мудрейший из нас подвластен воображению более, чем готов признать. Что ж, Мария в этой комнате не останется. Для этого нет никаких особенных причин, и незачем ей, несчастной, страдать в угоду старику Скеггу и его жене».

Одевшись, по своему обыкновению, неспешно, мистер Баском приблизился к углу, в котором видел (или воображал, будто видел) смутную тень, и со всей тщательностью осмотрел этот угол.

На первый взгляд ничего загадочного не обнаружилось: никакой дверцы в стене, оклеенной обоями, ни даже признаков, что дверца была здесь раньше. Нет, определенно, из этой комнаты с деревянными панелями, изъеденными древоточцем, не вел потайной ход. Не увидел мистер Баском и неистребимого пятна – свидетельства убийства. Да, ничто в этом углу не намекало, пусть слабо и туманно, ни на тайну, ни на действие потусторонних сил.

Мистер Баском перевел взгляд на потолок. Что ж, потолок вполне прочный, разве только местами на нем разводы – в тех местах, где протекает кровля.

Однако нет – кое-что все-таки обнаружилось. Вроде незначительная деталь, но с подтекстом столь жутким, что мистера Баскома передернуло.

Он увидел большой железный крюк – тот торчал из стены примерно в футе от потолка, аккурат над тем местом, где мистеру Баскому примерещилась неясная тень. Мистер Баском забрался на стул, чтобы получше рассмотреть крюк и понять, если это возможно, с какой целью его вбили в стену.

Крюк был старый, весь в ржавчине. Вероятно, он торчал из этой стены уже много лет. Кто мог вбить его – и зачем? Уж точно не затем, чтобы повесить картину: на этакие крючищи ни картины, ни одежду не вешают. Тем более угол самый что ни на есть темный. Неужели крюк вколотил сам Энтони Баском в ночь своей смерти? Или обнаружил его и счел годным для ужасного деяния?

«Будь я суеверен, – подумал Майкл, – решил бы, что Энтони Баском на этом самом крюке и повесился».

– Хорошо спали, сэр? – осведомился Даниел, прислуживая хозяину за завтраком.

– На диво хорошо, – ответил Майкл: ему не хотелось вознаграждать любопытство дворецкого.

Сама мысль, что в Уайлдхит-Грандже нечисто, претила ему.

– Взаправду, сэр? Очень уж вы долго не выходили; я было подумал…

– О да; мне так сладко спалось, что я не пробудился в обычный час. Кстати, Скегг, если бедной девушке в этой комнате не по себе, определите ее куда-нибудь еще. Для нас это не имеет значения, а для Марии, кажется, имеет.

– Гм! – вырвалось у старого ворчуна. – Но ведь вы, сэр, ничего этакого не видали?

– Я? Конечно, нет.

– С чего тогда ей мерещится всякое? Это все ейные глупые выдумки, вот что, сэр.

– Тем не менее пусть она переберется в другую комнату.

– Наверху все остальные комнаты с протечками, сэр.

– Пусть ночует на втором этаже. Она ходит почти неслышно, бедная робкая малютка. От нее мне не будет беспокойства.

Даниел снова выдал свое «гм», которое мистер Баском счел знаком повиновения, но, увы, очень заблуждался. Знаменитое упрямство поросячьего племени[59] – пустяк по сравнению с упрямством узколобого старика, чей убогий ум никогда не был озарен ученьем. Дэниела уже снедала ревность: как это – хозяин печется о юной сироте? Да такие вот неженки – они что плющ: вползают незаметно в сердце пожилого холостяка да устраивают себе там преуютное гнездышко.

– Надобно быть начеку, не то мы с женой под старость лет без места останемся; да, так оно и получится, ежели сразу всю ейную дурь не выбить, – бубнил дворецкий, направляясь в буфетную с подносом, нагруженным посудой после хозяйского завтрака.

В коридоре он наткнулся на Марию.

– Мистер Скегг, что сказал вам хозяин? – выдохнула девушка. – Видел он в комнате что-нибудь необычное?

– Нет, милочка. Что бы ему там видеть? Он сказал, что ты глупая, только и всего.

– И ничто его не тревожило? Он спал спокойным сном? – с запинкой уточнила Мария.

– Отродясь так сладко не спал, вон оно что. Ну и не стыдно тебе теперь, а?

– Стыдно, – сникла Мария. – Мне стыдно за мое неуемное воображение. Если такова ваша воля, мистер Скегг, я нынче лягу спать в мансардной комнате и никогда больше не пожалуюсь.

– Оно бы и хорошо было, – прошипел Скегг. – Мы и так уж с тобой намаялись.

Мария вздохнула и занялась делами – невыразимо печальная, притихшая. День тянулся медленно, как и все дни в этом безжизненном старом доме. Ученый муж сидел у себя в кабинете; Мария беззвучно переходила из комнаты в комнату, смахивала пыль, подметала полы – всюду одна, все сама. Полуденный свет поблек и посерел, мутные сумерки легли, как бельмо, на унылый дом.

В тот день Мария не столкнулась со своим хозяином. Всякий, кто сочувствовал бы девушке настолько, чтобы замечать перемены в ее внешности, увидел бы, что она бледнее обыкновенного и что взгляд ее полон решимости, как у человека, настроившего себя на тяжелое испытание. Она едва притронулась к еде, весь день отмалчивалась, но Скегг и его жена приписали это дурному нраву.

– Ишь, не ест вовсе, ни словечка не скажет, – шепнул Даниел подруге своих земных утех. – Обиделась, поди. Я вот смолоду обидам верха над собой взять не давал, да и ты тоже немало сил к тому приложила еще в девичестве. Ну а уж теперь, на склоне лет, я и подавно дуться не стану.

Пришло время ложиться спать; Мария вежливо пожелала Скеггам доброй ночи и безропотно поднялась к себе в мансарду.

Поутру миссис Скегг напрасно искала юную служанку, чья помощь требовалась, чтобы приготовить завтрак.

– Я погляжу, девчонке нынче сладко спится, – проворчала старуха. – Ступай, Даниел, покличь ее. Моим бедным ногам лестницы не одолеть.

– Твои бедные ноги чтой-то вовсе ни на что не пригодные сделались, – буркнул Даниел, однако пошел выполнять просьбу жены.

Он постучался, позвал Марию по имени – и раз, и два, и три, и еще много раз, – но ответа не последовало. Он толкнул дверь, но она была заперта. Похолодев от страха, Даниел отчаянно затряс дверную ручку, а потом решил, что девчонке вздумалось шутки над ним шутить. Она, небось, еще до зари из комнаты – шасть, а дверь заперла, чтоб он напугался. Но нет: этого быть не могло, ведь ключ торчал в замочной скважине изнутри, что открылось дворецкому, когда он опустился