Базельские колокола - Луи Арагон

— Во-первых, — отвечал Виктор, — все эти сказки про индивидуальную экспропорцию и прочие бредни не имеют ничего общего с политическими покушениями. И потом — политические покушения для рабочего класса, знаете ли, большого интереса не представляют! Хорошо ещё, если они не организованы самой полицией…

Именно это больше всего выводило её из себя: Катерина ещё помнила Вайяна, анархиста, того самого, который когда-то бросил бомбу в палате депутатов. Человек, у которого гроша ломаного не было за душой. Она никогда не забудет его глаз… Виктор прервал её:

— Да знаете ли вы, что он наделал, ваш Вайян? Дал повод полиции требовать от перепуганных депутатов те самые законы, по которым сейчас преследуют рабочих, когда они борются за кусок хлеба… Нарочно не придумаешь такой случай. Бросали бомбы и тут и там, всё — без толку, так надо было ещё бросить бомбу в палату, чтобы дать хозяевам в руки оружие против рабочих. Если б мне сказали, что Вайяи работал по чьему-то поручению, я бы не удивился…

Это была последняя капля. Кстати, Катерина кашляла, и вилла в Берке ждала её. В сущности она решила уехать ещё несколько дней тому назад. Она предупредила товарищей на улице Каве, что ей придётся уехать из Парижа. Они очень мило выразили сожаление. Но она отлично поняла, что это опять-таки из добрых чувств наиболее, на её взгляд, плохого сорта, что-то вроде благодарности; на самом же деле она была им действительно симпатична, разве она не отдавала всё своё время забастовке? Но отсюда ещё не следовало, что они чувствовали к ней благодарность! Это уж барышня воображала. Нет, скажите пожалуйста, отчего им было чувствовать благодарность только потому, что какая-то молодая буржуйка заодно с ними, а не с полицией и хозяевами! Разве это не вполне естественно? И даже если бы она заговорила об этом с Виктором, он, может быть, напомнил бы ей про денежный перевод из Баку.

Госпожа Симонидзе была в восторге, что дочь её возвращается в Берк. И здоровье и то, что это вытащит её из всей этой истории с забастовкой: она компрометировала сестру при том положении, какое занимал муж Елены. И потом госпожа Симонидзе привыкла жить одна на улице Блез-Дегофф.

Но пока Катерина складывала вещи, она успела поссориться с матерью. Опять по поводу Бонно. Госпожа Симонидзе повторяла то, что она читала в «Матен» и что говорила Елена. Как она только может так говорить, так переменить свои былые убеждения?

— Ты тоже когда-нибудь переменишься, дитя моё! В молодости мы все любим силу…

— Тут дело не в силе, или нет — именно в силе: в силе тех, у которых всё есть, против тех, у кого нет ничего.

Госпожа Симонидзе всё это хорошо знает. Анархисты совсем не такие, какими её дочь себе их представляет: среди них очень, очень многие связаны с полицией. Это ещё что такое? Её мать начинает разговаривать, как Виктор? В ответ она и ей бросала в лицо имя Вайяна.

— Да, тебе это не на руку, но я прекрасно помню, я была тогда ребёнком, что-то вроде куклы, забытой на кресле, но у меня были глаза и уши. Я помню, помню… У него была дочка, её звали Сидони, и он работал на обувной фабрике в Африке, и булочник бил его, когда он был маленьким…

Она напомнила матери тот вечер, когда госпожа Симонидзе плакала. Но госпожа Симонидзе казалась абсолютно равнодушной ко всей этой истории. Она никак не могла найти спички.

— Ты всё это помнишь, Катюша? Да, я интересовалась этим Вайяном. Странный был человек. Но когда он рассказал мне о своих планах, я решила, что не имею права хранить такую тайну про себя…

— Что?

Катерина вскочила, вся дрожа. Госпожа Симонидзе, наконец, нашла спички. Опять Катерина засунула их в коробку со старыми чулками.

— Ты не помнишь Дюбрея? Такой высокий, чёрный, он привёл ко мне Вайяна… Ну вот, так я ему рассказала о намерении Вайяна… Я не знала в точности, кто такой Дюбрей, я только потом узнала, что он служил в полиции… Следовательно, в префектуре ещё за пять-шесть дней знали, что в палату будет брошена бомба. И ничего не было сделано, чтобы этого не случилось. Наоборот. Ведь адрес Вайяна, комната, в которой он приготовлял бомбу, кажется, на улице Дарю, был известен. Должно быть, им было это на руку, чтобы убили несколько человек депутатов… какая-то министерская комбинация… уж я не знаю.

Когда в тот же вечер Катерина уехала в Берк, глаза у неё были мёртвые.

X

Тысяча девятьсот двенадцатый год начинался плохо.

Виснер не был суеверен, но 1 января, возвращаясь от своего друга Шарля Русселя из Лувсьенн домой, на Бор-де-л’О 10, где его ждала Диана, он проезжал через Пюто, и там его «Мерседес» раздавил старуху.

Её ли это была вина, его ли? По совести, Виснер не мог бы сказать. В серой предвечерней пыли он увидел, как она отделилась от тротуара и мелькнула перед машиной, точно большая чёрная курица. Толчок, и потом там, внизу, ужасный хруст раздробленных костей.

Машина шла быстро, она прошла ещё метров тридцать, прежде чем остановиться. Фары были все в крови. Клочки синего фартука, волос, мяса пристали к радиатору. Старуха была ещё жива. Она сопела, как будто её хватил удар во сне. У неё был раздроблен таз и проломлен череп. Вдруг — откуда взялась эта нечеловеческая сила — она начала кричать. Рабочие, домашние хозяйки угрожающе собрались вокруг машины. Полицейские, узнав, с кем они имеют дело, почтительно составили протокол. Но круг сужался, и дело всё-таки могло принять дурной оборот. Положение спасла сама старуха.

Она умерла.

И не просто, как раздавленная курица, осыпающая перьями дорогу и разом сворачивающая тонкую шею. Нет. Она умерла ужасно, драматично, неожиданно.

Она так и не выпустила из рук клеёнчатую сумку для провизии — чёрную с жёлтыми трещинками, в которой лежал хлеб. Тело её, рухнув на дорогу, в грязь, лежало обессиленное, с развороченным животом под неприглядными юбками, задравшимися над жалкими старческими ляжками, сморщенными и испачканными грязью и кровью там, где кончались грубые, сурового цвета чулки. Лицо тихонько тёрлось о землю, и оттуда, снизу, вырывались стоны, вдруг разраставшиеся в дикий крик, от которого содрогались стоявшие вокруг перепуганные люди.

Внезапно вытертый жакет непонятно зашевелился, и разбитое тело старухи приподнялось. Тут стало видно её беззубое лицо. Широко открыв