Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

Арсений покачал головой. Неужели она ему поверила, разве не видно, что с ним на самом деле и что уши тут совершенно ни при чём?

– Никого. Отец в санатории.

– Ну, тогда пошли. Коль уж встретились.

Он собирался спросить куда и зачем, но передумал. Это будет выглядеть уж совсем по-идиотски.

Когда он впустил её в квартиру, силы совсем покинули его. Он сел в коридоре прямо на пол и зарыдал, обхватив голову руками. Так рыдают дети, когда их понимания не хватает для того, чтобы смириться с окружающей несправедливостью.

Лена не пыталась его утешить, ждала, когда успокоится сам. Другая давно бы ушла, но она осталась. Чутьё подсказывало ей: надо чуть-чуть потерпеть и случится такое, чего она не имеет право пропустить.

Наконец Арсений затих, посидел ещё сгорбившись, затем смущённо и неуклюже поднялся, поправил одежду, шагнул к ней, стоявшей неестественно прямо, будто школьница на линейке, и схватил за руки с невесть откуда взявшейся страстью. Сжал её запястья так яростно, что она нервно и гневно вырвалась, затем отскочила от него. Её взгляд судорожно сокращал расстояние между ними.

Через секунду они уже целовались. А в голове Арсения кто-то, как заведённый, бубнил: «Так не бывает. Так не бывает».

До объяснений у них в тот день не дошло. Сначала они совокуплялись на полу в коридоре, потом Лена наполнила старую широкую ванну, и они продолжили в тёплой воде. Она говорила ему такие слова, в которые до конца никто не верит. Он и не верил. Просто совершал то, чего требовали от него его желания, его мужская суть, его инстинкты. Главным для него в те минуты было подавить её, накрыть собой, овладеть всем её существом, чтобы она больше не вздумала причинить ему боль, чтобы она никогда его не бросала.

То, что между ними происходило, далеко отстояло от той любви, из-за которой он так изничтожал себя, так мучил, из-за которой столько влил в себя спиртного, столько времени провёл в бессмысленных застольях, столько слов выбросил из себя впустую и невпопад.

И когда она, ещё немного влажная, закутавшись в полотенце, вышла из ванной в гостиную и присела к нему на колени, он даже не обнял её.

После физического удовлетворения ничего не осталось – ни желания её приласкать, ни рассказать ей всё, что с ним за эти дни без неё творилось. Бесконечная романтика влюблённости переродилась в свою полную противоположность – конечность физической близости.

Она, как от удара волны, отпрянула от него, резко встала, торопливо и ловко оделась, прибрала волосы перед зеркалом, повязала пояс на платье. Посмотрела на него сколько могла скептически. Он поймал её взгляд и растворил его в спокойном холоде своего.

Арсений наслаждался своей победой. Хотя спроси его кто-нибудь, в чём она заключалась, затруднился бы объяснить.

– Этот раз точно последний, – процедила Лена, уходя. – Но снова пить до свинства из-за этого не стоит. Это не поможет ни мне, ни тебе. И ничего не изменит. Будь здоров! Прощай! Навсегда!

Он и не собирался пьянствовать. Остаток дня он по частям собирал то, что до этого планомерно разрушал.

Она сказала, что ушла навсегда?

Вот и прекрасно. Дважды навсегда не уходят.

Арсений поболтал по телефону с отцом, пообещав ему, что послезавтра непременно навестит его.

Завтрашний день ему не хотелось ничем занимать.

Часов в семь вечера в дверь позвонила соседка, тётя Зина, женщина лет шестидесяти, но моложавая, полная, всегда с ярко накрашенными губами, подчёркнуто добрая, говорливая и приветливая. Такие персонажи встречаются в каждом доме, и все жильцы, как правило, с ними знакомы и очень хорошего о них мнения. Они, в свою очередь, также погружены в жизнь всех своих соседей и каждый день стараются выяснить о них что-то новое. Руки тёти Зины оттягивали авоськи с разнообразной снедью, какую можно было купить в 1975 году в ленинградских продовольственных магазинах при наличии свободного времени и некоторого усердия. Оказалось, что отец, уезжая, попросил её приглядывать за ним, покупать и готовить ему еду, но она все эти дни никак не могла застать его дома, за что долго и многословно извинялась.

Пока она хозяйничала на кухне, Арсений тщательно побрился, вместе со щетиной счищая налёт беспутных дней и ночей. Его молодой организм пока ещё мог сравнительно легко преодолевать воздействие спиртного.

Он предлагал тёте Зине остаться с ним потрапезничать, но она, сообщив, что в холодильнике имеются суп, варёная рыба, шпроты, кабачковая икра, гречневая каша, а в шкафу две пачки «Юбилейного» печенья, откланялась.

Арсений ел не торопясь. Еду запивал сладким чаем. Вспомнил Москву, но не дом и семью, а сам город. В том воспоминании город существовал уже отдельно от него, как место, по которому надо, конечно, тосковать, но бессмысленность такой тоски всё очевидней. Странно, но, кроме родных, в Москве у него не осталось людей, привязанных к нему по-настоящему, не в силу случайных обстоятельств – совместной учёбы, проживания, – а к нему, как человеку; да и он не мог сказать, что испытывает по своим московским одноклассникам, однокурсникам, соседям, знакомым жгучую тоску. Его московскую жизнь с самого детства заполнила музыка, и её безраздельное влияние не позволяло ничему другому – ни людям, ни увлечениям – завладеть им.

Теперь всё не так. Музыка в нём боролась с чем-то смутным, живым, раздёрганным и пугающим. Люди входили в него, хозяйничали и, уходя, многое забирали с собой.

Перед сном он о Лене совсем не думал. Сегодняшний головокружительный секс восстановил справедливость, но не вернул ему любовь. Жизнь никогда не спешила проявлять к нему милосердие, а сегодня показала, что и сама уязвима, что конец не всякой его истории обязательно печален и он способен брать вверх над обстоятельствами, брать у жизни то, что хочет.

Спал он крепко и спокойно, как узник, знающий, что завтра его заточение кончится.

Утром занимался на инструменте с особенным энтузиазмом. Каждый звук слышался ему предельно отчётливо, музыка входила в него так органично, будто сам он весь из неё состоял. Михнов подобрал ему программу сложную и захватывающую, требующую не только техники, но и человеческой зрелости, понимания всех авторских мотивировок. Си-минорную сонату Листа, несколько этюдов Скрябина, Четвёртую балладу Шопена. Всё ему было по рукам, хотя некоторые места походили на акробатические номера для пальцев. Однако он быстро их выучил и теперь наслаждался ими с пианистическим шиком. Больше работал над другим. Эмоции надо было выверять очень тщательно, чтобы не захлестнули. Но и недобрать нельзя – сразу всё развалится. Композиторы-романтики создавали в своих произведениях мир особенный, вроде бы