Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

– Валя! В общем, этот юноша – очень толковый. Прошу, снабди его материалом по «Повестям Белкина». Я знаю, у тебя есть на этот счёт изумительная статья. Я забегу к тебе послезавтра. Ты будешь в журнале? Ну и отлично.

Вечером они тихонько покачивались в купе скорого поезда «Ленинград – Москва», и в их стаканах с чаем отчаянно звенели алюминиевые ложечки. Всю дорогу к ним приставал с разговорами их сосед по купе, крепко подвыпивший замначальника какого-то главка. Наконец он угомонился и спал, тихо-тихо посапывая и время от времени беззвучно шевеля губами. Наутро он поглядывал на них несколько затравленно, ожидая упрёков или порицаний, но, ничего подобного не услышав, успокоился и принялся пить утренний чай, громко хлюпая.

Всё то время, что они провели в столице, Арсения не покидало странное чувство: он дома и не дома, всё это происходит с ним и не с ним. Прежний алгоритм его жизни, разумеется, не мог восстановиться в Москве, ведь он не имел возможности воссоединиться со своим домом, обрести точку отсчёта, тыл, но многие части его прежнего московского бытования вспоминались помимо его воли: улицы, в которых он топил свою тоску и с которыми делил свой восторг; консерватория, куда он так стремился и которая предала, отторгла его; тополя, чей пух он каждое лето необъяснимо ждал и наслаждался его лёгкостью и способностью проникать повсюду; Москва-река, после Невы казавшаяся узенькой и нестерпимо провинциальной, но от этого не менее родной, – всё это создавало фон, из которого вырастала мелодия, новая и старая, знакомая и незнакомая, слабая и сильная.

Со Львом Семёновичем договорились встретиться в ресторане Дома литераторов. Обедали чинно, не быстро, разговор шелестел, как летний ветер по верхушкам деревьев, чуть подёргивая хлопотливую листву, но не добираясь до веток и ствола. Скорее знакомые, чем родственники. Но добрые, душевные знакомые. Доверяющие друг другу, но не делящиеся всем сокровенным.

Разумеется, никто из них не начал того, с чего надо было начать, никто не обозначал своих планов, никто не произнёс, как ужасно, что…

Арсений думал, что, может быть, и неплохо, что ни папа, ни дедушка не догадываются о присутствии в жизни мамы Волдемара Саблина, иначе обед не получился бы таким мирным, по-летнему размаривающим, с каплями пота на лицах после горячего супа или горячего чая.

К дому на Огарёва не подходили.

Переночевали в гостинице «Россия». В те годы поселиться в этой гостинице можно было только по блату.

С бронью отцу помогли в ИРЛИ.

Арсений слышал, что отец ворочается и не спит.

Потом всё стёрлось и превратилось в мучительный давний колющий, не имеющий никаких шансов сбыться сон, где мама осторожно будила его и звала к завтраку.

Такие сны лучше не запоминать.

Утром Арсений подошёл и залюбовался умытым Замоскворечьем, поднимающим свои трубы, купола, крыши над землёй, многими глазами подслеповатых окон с любопытством рассматривающим другой берег, где кремлёвские башни выстроились вдоль реки с чувством окончательного превосходства.

Так же с высоты он когда-то увидел маму с Волдемаром, и мир его треснул в самом уязвимом месте, треснул почти смертельно. Долго потом ныло, болело, саднило до удушья, до бессильной ярости.

Но это было давно, за чертой другой жизни, той жизни, где все друг друга любили и этим защищались от всего, пока любовь не прохудилась, как крыша, и не пропустила сквозь себя ледяную воду отчуждения.

Теперь рана затянулась и боль стала глуше, незаметней, если её не ковырять, то она и не будет беспокоить.

Утреннее небо казалось таким близким, что внутри немного щемило.

Жаль, что Лена не была в Москве. Как так получилось? Он бы показал ей свою Москву, провёл бы её по Белокаменной за руку, как невесту, погрузил бы её в эту закольцованность, в это постоянное возвращение в одни и те же места, в уют патриархальных двориков и в космичность Нового Арбата, в многоквартирную правильность новостроек.

Но всё это мечты. А мечтать, как учил его Дэн, опасно в наше время, когда импортные джинсы и заморские сигареты многим дороже матери и отца. Разочарование, по мнению будущей звезды ленинградских театров, отнимает много сил и плохо сказывается на здоровье. А какая мечта без разочарований!

В тот день они с отцом с утра разбежались – Олег Александрович отправился по делам, а сам Арсений бродил по распаренному городу, иногда так глубоко погружаясь в себя, что происходящее вокруг исчезало: он не слышал ни шума машин, ни шуршания шагов, ни шелеста ветра, не фиксировал толком, куда он идёт, мысли ворочались, как жернова мельницы, пытаясь перемолоть всё то, что с ним творилось в последнее время, но никакой муки́ из этого не получалось.

Хотелось к Лене. Его любовь к ней из ошеломляющей и надрывной в первые дни, пройдя через борьбу, через преодоление её отказа от него и последующее обретение над ней власти, ныне обретала черты сиамской почти близости, невозможности долгого существования без неё, и он наслаждался этим новым, но и страшился снова впасть в тяжкую зависимость.

Поздно вечером с Ленинградского вокзала, там, где вождь мирового пролетариата посреди павильона строго следит за порядком, а пассажиры маются на жёстких скамейках зала ожидания, поезд помчит их в опальную столицу, второй город страны, никак не желающий смириться с этой второстепенностью и носящий в себе идею реванша, которая иногда в нём разрастается до невиданной широты. А завтра утром он снова окажется там, где Лена и его новая жизнь, смутная и неравновесная, и не разберёшь, наслаждаться ей или бояться её; завтра его лёгкие снова заполнит невский воздух, такой влажный, что кто-то от этого обретает известную романтическую мягкость и податливость, а кто-то, напротив, ожесточается, беспрестанно ища возможность высушить себя.

С дедом они договорились, что в следующий раз он ему обязательно что-нибудь поиграет из того, что недавно разучил. Тому не терпелось послушать Арсения. Правильно ли развивается его талант? Никакая сценобоязнь не вечна. Когда она пройдёт, главное – не пожалеть, что упустил что-то в подготовке. Лев Норштейн относился к тому типу людей, в которых с наивностью не в состоянии справиться самый негативный опыт, без этой наивности их личность заболевает, скукоживается, теряет себя.

Лев Семёнович обещал договориться, чтобы им открыли одну из аудиторий Гнесинского института. Арсений не сомневался, что дедушка всё устроит. Старого Норштейна в Гнесинке уважали. Условились