Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

доступ не только к досье штатных сотрудников, но и к внештатникам. Публика с годами мельчала. Некоторых даже вербовать не приходилось, сами приходили. А какие у него в Москве имелись в прежние годы перспективные внештатники среди интеллигенции! Пальчики оближешь.

Жена и сын Венька к Ленинграду привыкали мучительно. Часто хворали, ныли, чем раздражали его неимоверно. Могли бы оказаться где-нибудь на Колыме или вовсе на том свете. Не ценили. Всё жаловались. На что жаловаться? Оклад ему положили приличный. Квартира прекрасная. Он полностью реабилитирован. Официально признано, что он был арестован ошибочно. Возможности кое-какие сохранились. Не такие, правда, как при Абакумове, но всё же. Контора есть Контора.

Веньку по его просьбе перевели в Ленинградский мединститут без всяких проблем. Только учись, получай профессию и отца цени. Только никогда он отца так и не оценил по-настоящему. А после чёртовых выходок Хруща в 1956 году как будто и стыдиться его начал. Хоть сын и не проговаривался об этом, Аполлинария Михайловича трудно провести. Однажды он нашёл у сына в столе тетрадку со стихами. Ужаснулся. Сынок бумагомарателем заделался! Эх… Зачем? К чему? Врач – профессия основательная. Чего ему не хватает? Мало этих поэтишек теперь с эстрады кричат, Сталина клеймят, прочую ахинею несут. «Был бы жив Иосиф, пели бы ему оды, как пить дать», – подумал тогда полковник Отпевалов.

Основательности, как показала потом жизнь, сыну не хватало категорически. Жену нашёл себе какую-то порченую, достаточно одного взгляда, чтобы понять: такая ни перед чем не остановится, если что-то вобьёт себе в голову. Да и Венька хорош: заделал ей дочку и вскоре после её рождения смылся. Как-то слышал Аполлинарий Михайлович, он плакался матери, что супружница ему не верна и что он терпеть этого дальше не намерен. А куда раньше смотрел? Стишки кропал? Не до этого было? Эх, стихоплёт, стихоплёт. Теперь в Москве живёт, как он говорит, с женщиной своей мечты. Мечтатель! Даже на похороны матери опоздал на день. Дежурство в больнице, видите ли, отменить не мог. А мать-то и зачахла так быстро из-за того, что обожаемый её Венечка от неё уехал. Смешно! Мужнин арест перенесла, а отъезд сына нет. Теперь он кардиолог, сынок его. Специалист по сердечным болезням! Звонит по праздникам. В другие дни – молчок. Будто и нет у него отца.

А внучка получилась что надо. Независимая, красивая, породистая, с норовом, умная, не для этой жизни. Мать иногда привозила её к нему, когда не с кем было оставить. Недолюбливали они друг друга с бывшей невесткой, но делать нечего. Гулять ей надо было с мужиками, а ребёнок – помеха. Девать некуда. Тут и пригождался Аполлинарий Михайлович. Когда Лену забирали обратно, он немного расстраивался. Ни к кому не привязывался в жизни, а к внучке привязался. Не до такой, разумеется, степени, чтобы себя не контролировать, но тем не менее.

И даже то, что из-за неё, вернее, из-за её муженька-пианиста пришлось ему в отставку уходить, его не огорчало. Рано или поздно всё равно бы это случилось.

Музыканты – народ ненадёжный. Надо было предупредить внучку, когда она за этого лабуха выходила. Но она ни к чьим советам не прислушивалась. А это Аполлинарий Михайлович относил к хорошим качествам, поэтому не стал вмешиваться.

Как-то раз по радио транслировали концерт оркестра Баршая. В частности, исполняли Реквием Лапшина. Реквием памяти жертв репрессий. Поди ж ты, всё не унимается! Тот вал, который в своё время Отпевалов на него обрушил, уж должен был его накрыть с головой. Но он всё ещё вылезает, гнидёныш жидовский. Как он тогда улепётывал с Собачьей площадки! Ноги чуть не выше жопы взлетали. Смешно вспоминать. Неужто отмылся, оправдался? Вряд ли, вряд ли.

Впрочем, сейчас это всё не важно.

Сегодня, в этот сырой день декабря 1985 года, стемнело, как всегда в такую пору, рано. Он сидел в кресле, не облокачиваясь на спинку, прямо, как истукан, разглядывал окна на противоположной стороне улицы, размышляя над тем, что поведал заскочивший к нему сегодня днём сосед Виктор Толоконников, много лет служивший во Внешторге, болтливый тип с вечно сальным лбом и жидкими волосами. Каждая клетка в его стариковском, но вполне ещё крепком теле уговаривала его: пора действовать!

Ни одно окно в доме напротив не горело.

Как ни удивительно, Светлана обрадовалась, что Генриетта позвонила. Вся злость на неё куда-то улетучилась, хотя ещё несколько часов назад она была готова порвать с ней навсегда, вычеркнуть её из памяти без всякой возможности реабилитации. Подруга начала разговор с извинений, сказав, что погорячилась, что, конечно же, не имела права так себя вести и что очень сожалеет об их размолвке. Храповицкая для порядка напряжённо помолчала несколько секунд, а потом пожаловала Платовой индульгенцию. Случись их ссора хотя бы днём раньше, Светлана Львовна наверняка не сменила бы гнев на милость так скоро. Да и сейчас она не до конца была уверена, что поступила правильно.

«Конечно, она не права и стоило бы её проучить, чтоб неповадно было лезть со своими выводами в мою жизнь. Со своей пусть лучше разбирается. А мне ещё один урок: доверять здесь, как бы ни тянуло на откровенность, нельзя никому, даже самым-самым проверенным и близким», – размышляла Храповицкая, выходя из своей спальни. И всё же, как бы она себя ни заводила, ей стало спокойней после примирительного разговора с Генриеттой. Ведь её характерный, с чуть глуховатым тембром голос, который почти не изменился с юности; её глубоко посаженные большие глаза, всегда спокойные, светлые и бесповоротно уверенные в своей правоте; её квартирка на улице Черняховского с двумя смежными комнатами и маленькой кухней со столом, покрытым клеёнкой; её мама Зоя Сергеевна, несмотря на возраст сохранившая сварливую властность, её похожий на павлина сын Бориска, с которым постоянно что-то приключалось и потом долго обсуждалось со всеми знакомыми, давным-давно вошли в её жизнь, укоренились в ней, были частью обычного порядка вещей. И сейчас, когда вокруг закружилась немыслимая круговерть с участием тех, кого она не видела долгие годы и кого уже и не надеялась повстречать, и всё это требовало от неё действий, причём незамедлительных, ей надо было во что бы то ни стало зацепиться за хоть мало-мальски прочное, надёжное – такое, как дружба с Генриеттой. Поэтому извинения Платовой пришлись как нельзя кстати. Хоть где-то надо восстановить мир.

Вернувшись к столу, она обнаружила, что два её сына увлечённо вперились в экран, где маленькие человечки в шлемах яростно бегали на коньках, иногда толкаясь и припечатывая друг друга к бортам.

Аглаи