Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

Ни тот ни другой даже не обмолвился о том, что Арсений может зайти домой, на Огарёва, и поиграть деду там. В отсутствие матери и брата его появление дома сродни воровству.

Арсений огляделся и понял, что он находится совсем недалеко от Гнесинского института. В этих стенах к нему явилась его сценическая болезнь, и здесь же он собирался с ней бороться и, конечно же, побороть её. Когда он первый раз испытал ужас навязчивого кошмара падающей крышки, он испугался, но всё же оставил себе маленькую лазейку, вдруг это только из-за усталости, переутомления, вдруг это ни к чему не приведёт серьёзному. Но когда это раз за разом повторялось, причудливый и безжалостный диагноз утверждался в сознании, как утверждается отрицательное мнение о человеке. Окончательно и бесповоротно. А потом жизнь погнала его в иные края, в этой гонке бросая его то туда, то сюда: она то давала познать головокружительное счастье, то вгоняла гвозди отчаяния по самые шляпки. Одно оставалось неизменно: он не мог заставить себя выступить на сцене сольно перед зрителями. Его подсознание вылезало из тёмного и пыльного угла и поглощало целиком, лишая воли, таланта, силы, сковывало все мысли и мышцы.

Профессор Бошнякович! Он помнил наизусть его домашний телефон. Пошарил в кармане брюк, выудил несколько двухкопеечных монеток. Может, найти телефонную будку и позвонить ему? Вдруг он дома? Если предложить повидаться? Но зачем? Из Ленинграда он никогда не звонил ему. Теперь это будет выглядеть дико. Ведь своё бегство в Ленинград он толком и не обсудил с ним. Лишь поставил в известность. Тот интеллигентно заверил, что сделает всё возможное для перевода. Не подал виду, что ему это неприятно и не входит в его планы. Нельзя было так с ним! Профессор ждал чего-то другого. Ведь они быстро сблизились, он вошёл в его положение, принял как данность его гневный уход из консерватории, встал на его сторону, собирался вместе с ним двигаться дальше. А он мало того что не оправдал его надежд на первом же классном концерте, так ещё и не удостоил его благодарного прощального разговора. Извиняет ли его, что он тогда был не живее робота, а требовать от робота большего, чем просто передвижения или исполнения необходимых функций, чаще всего бессмысленно? По крайней мере, объясняться на этот счёт уже поздно.

Улица Воровского, если идти по ней от Арбатской площади, по правой стороне, имеет вид совершенно византийский. Высотка на площади Восстания видна вдалеке не полностью, её загораживают высокие доходные дома XIX века, и взгляд упирается в квадратную крайнюю башню, отдельно от всей конструкции смахивающую на византийское сооружение. А молчание фасадов напоминает молчание взятого в плен красноармейцами белого офицера, который скорее умрёт, чем разожмёт зубы и выдаст врагам то, чего они от него добиваются.

Арсений подошёл к жёлтому зданию Гнесинки, вдоль него росли не по-городскому пышные деревья, абитуриенты создавали около него весёлую суету, о чём-то болтая, стреляя друг у друга сигареты, размахивая портфелями, сумками, инструментами в футлярах и чехлах. Скоро кто-то из них будет прыгать от счастья, что его приняли, а кто-то рыдать звучно или беззвучно, не увидев своё имя в списке поступивших.

Из распахнутых высоких окон, как обычно в яростной какофонии, выпрыгивали на улицу многообразные звуки.

Задерживаться тут Арсений не стал, свернул на улицу Писемского, в прошлом Борисоглебский переулок. Здесь раньше жили дедушка, бабушка, мама. Его самого привозили сюда маленького, когда у снимающих тогда квартиру отца и матери возникали неотложные совместные дела и малыша не с кем было оставить. Его потянуло к этому дому, который ему, несомненно, показывали и раньше, но тогда у него ничего внутри не ёкало. Ведь родным он его ощущать не мог, поскольку не помнил ни секунды, проведённой в нём. Но сейчас нервы настолько оголились, что любое, даже самое слабое воспоминание или просто намёк на него мог превратиться в нечто первостепенное, крайне значимое, в то, без чего нельзя.

Чем ближе он подходил к двухэтажному строению из светло-зелёного кирпича, тем яснее в памяти звучали рассказы покойной бабушки об их жизни в этом доме. Всё это были истории захватывающие, Арсений любил их слушать, заваливаясь на диван в комнате бабушки и деда, там он накрывался пледом и внимал, внимал, внимал. Случалось, и мать с дедом за столом вдруг что-то извлекали из недавнего прошлого, какую-нибудь хохму из жизни в «вороньей слободке», и потом долго вместе с бабушкой хохотали, смакуя детали, казавшиеся им умопомрачительными в своей нелепости.

Сейчас, в этот июльский, застывший в духоте день всплыли истории о том, как арестовывали кого-то из друзей или соседей, как потом некоторые возвращались, а некоторые нет; тогда, в детстве, он ощущал этот трагизм гипотетически, как заминку на пути к всеобщему счастью и справедливости, по крайней мере так следовало из интонации взрослых, а теперь это неожиданно выуженное памятью впечатление кольнуло ледяной безвозвратностью потерь, непоправимостью этого горя. В тех разговорах часто мелькала фамилия Гудковой, он слышал её не только от бабушки, дедушки и мамы, но от тёти Генриетты, с которой мать дружила и куда водила его в гости, предварительно облачив в белую рубашку и чёрные брючки и предупредив, что с сыном Генриетты Бориской надо обязательно держаться дружески, «потому что он очень хороший мальчик».

Кто же она такая, эта Гудкова? Память мягко, но настойчиво добиралась до своих тайников, срывала с них матовую плёнку, рассматривала на свету их содержимое, отбирая нужное именно сейчас. Гудкова жила где-то рядом, у неё собирались разные люди, и мама, совсем ещё юная, до знакомства с отцом там бывала, а потом многих из участников этих сборищ арестовали. Все боялись, что уведут и саму Гудкову, но она вышла замуж за французского дипломата и уехала с ним во Францию. Бывал у Гудковой и композитор Лапшин. И вроде как все в какой-то момент узнали, что он доносил в органы.

У деда была пластинка с музыкой Лапшина. Арсений попросил его поставить её. Они послушали квинтет для кларнета и струнных. Красивая музыка, плотная, цельная, решил тогда Арсений, но не увлекает. Лапшин, Лапшин… Генриетта с мамой вспоминали, что Алик был очень больной и очень странный, хорошо, что он достался Таньке, а не Гудковой. Гудкову все называли только по фамилии. Как, интересно, её звали?

Отец в разговорах о Борисоглебке и «вороньей