Концертмейстер - Максим Адольфович Замшев

слободке» никогда не участвовал, как помнил Арсений. Почему? Надо спросить сегодня. Хотя, может, и не стоит. Упоминание о том времени, когда у них с мамой всё было хорошо, его наверняка расстроит. Он и так не без труда решился на эту поездку. Стоит поберечь. Куда он без него?

Арсений легко нашёл дом, спрятавшийся чуть в стороне от проезжей части. Здание теперь ничем не напоминало жилое. Видимо, последние жильцы съехали отсюда уже давно, а дом превратили в учреждение. Арсений подошёл ближе, прочитал вывеску: «Институт курортологии. Филиал». Ну что же. Филиал так филиал. Не очень оживлённый, видать, филиал. На двери висел непомерно огромный замок, будто это было не медицинское учреждение, а вещевой склад. Все попытки представить, как здесь жили дедушка с бабушкой и мамой, успехом не увенчались. Из этого места что-то безжалостно выкорчевали, и взгляду не за что было зацепиться, чтобы воображение смогло затеять какую-нибудь игру.

Дедушка тогда был ещё совсем не старый, много сочинял, к нему захаживали друзья-композиторы – Пейко, Вайнберг, Борис Чайковский, тот же Лапшин. Как всё сложилось у Лапшина? Его по-прежнему все считают стукачом? Или всё растворилось в течении времени? Мама здесь бегала девочкой. Во что она играла в этом дворе? Какой была тогда? В их семье не принято хранить фотографии. Почему, кстати?

Сердце поджало. Он разнервничался. Пространство сдавило его почти физически, и он торопливо покинул глухо молчавший двор.

В горле пересохло.

Он выбрался из переулка на Калининский проспект, щегольски поблескивавший стеклянными высотками. Задышалось чуть легче, но вскоре воздух вокруг снова потяжелел. Москву окружала жара, и сейчас она совершала один из широких и решительных кругов. На углу стояла светлая продолговатая бочка на двух колёсах. На её боку не без изящества было выведено слово «хлебный», а под ним, погрубее и покрупнее, – «квас». Рядом с бочкой сидела немолодая женщина в платочке и белом халате.

Арсений купил большую кружку и с наслаждением выпил её почти сразу. Вкус кваса настроил его на неожиданно весёлый лад. Как молнией, ударила мысль: надо привезти Лене какой-нибудь сувенир из Москвы. Но вот какой? Он стал лихорадочно размышлять на эту тему. Однако полное отсутствие опыта в части одаривания дам (если, конечно, не считать подаренного Кате Толоконниковой Кольриджа) быстро завело в тупик.

Отдав почти всю мелочь за вторую кружку, он прикинул, сколько денег ссудил ему отец, чтобы сын хорошо провёл время. 10 рублей. Целое состояние. Но что можно на них купить девушке?

Он перешёл на другую сторону, двинулся вдоль витрин, где за стёклами предлагали себя товары, призванные создать иллюзию советского изобилия, несколько раз порывался зайти внутрь и совершить покупку, но страх выбрать что-нибудь не то его останавливал. Странно, но вкусы Лены, её предпочтения остались для него не узнанными; их затянула пелена, которая плотно закрывала от него ту часть её жизни, что она не желала ему демонстрировать и только изредка о ней проговаривалась. Потребляемый ими чистый экстракт любви никак не соотносился с совместным существованием мужчины и женщины, с заботой друг о друге, с угадыванием поступков и слов, изучением привычек и повадок.

В конце концов он вернулся к магазину «Мелодия». Опять вспомнились слова Дэна: если затрудняешься с тем, что выбрать девушке в подарок, попробуй ей преподнести то, что тебе самому страшно дорого и с чем тебе трудно будет расстаться.

В магазине пластинок Арсений увлёкся просмотром коллекций. В итоге из десяти отцовских рублей было потрачено семь. Лене он решил привезти совсем новую запись обожаемого им Станислава Нейгауза, исполняющего все прелюдии Скрябина.

Пусть у неё будет то, что он мечтал иметь у себя.

Среди прочих он нашёл и пластинку с музыкой Лапшина. Ему показалось очень важным приобрести её. И он купил. На одной стороне – Первая симфония, на другой – Третья. Надо при следующей встрече выспросить у деда подробнее о Лапшине. Вроде бы они когда-то дружили. Как Лапшин живёт сейчас?

1985

То, что в этом городе так мало солнца, полковнику КГБ в отставке Аполлинарию Михайловичу Отпевалову даже нравилось. Он перебрался сюда в 1951 году после месяца пыток в следственном изоляторе МГБ по делу Абакумова, где ему сломали ногу и выбили все зубы, а потом неожиданно освободили, повысили в звании и отправили на службу в ленинградское МГБ. Первые месяцы он сильно шепелявил, пока не вставил в ведомственной поликлинике хороший зубной протез. А вот палочку, на которую ему приходилось тогда опираться, он сохранил как трофей, как символ преодоления. Теперь, глядя на него, никто не дерзнул бы предположить, что у этого молодцеватого, подтянутого пожилого ленинградца правая нога сгибается с большим трудом.

В то тяжёлое для себя время он полюбил темноту. В темноте меньше видно, как его изуродовали, каким испытаниям подвергли его веру в жизнь и в собственную неуязвимость. И хоть он достаточно быстро избавился от последствий издевательств своих же коллег, которые выбивали из него показания методично и свирепо, всё равно его тянуло в тень. Больше он не высунется без необходимости.

Никто не объяснил ему, почему его отпустили, почему не доконали. Он думать об этом не хотел, но его опыт работы в органах подсказывал, что не обошлось без чьей-то влиятельной руки. Но чьей? Берии? Игнатьева? Кто его сберёг, а потом спрятал и для чего?

Квартиру ему сразу дали хорошую, в доме на углу улиц Чехова и Жуковского, совсем не хуже, чем в Москве, а в чём-то, пожалуй, и лучше: балкон просторней и кухня почти как комната. Да и до работы, до знаменитого Большого дома на Литейном, 4, совсем недалеко. Можно пешком дойти…

Некоторое время он ломал голову над тем, что ему делать с теми операциями, о настоящих целях которых осведомлены были только он и Абакумов, и решил в итоге, что новому руководству МГБ не стоит о них докладывать. Это небезопасно. Тем более, что теперь ему предстояло служить в управлении кадров, никакой работы в «поле», никакой оперативной игры, одни нудные бумажки. Конечно, обидно, что Родина его способности фактически отвергла, но могло быть в сто раз хуже. Вон его бывший шеф и кумир Абакумов в одночасье превратился в изменника Родины и прислужника сионизма. А всё потому, что не стал по мелочам с жидками возиться. Хотел по-крупному. А его тут и сдали друзья-товарищи.

Он теперь развлекался тем, что запоминал некоторые личные дела наизусть, чтоб хоть как-то тренировать память. Вдруг пригодится? Тем более что у него имелся