Городошники - Татьяна Нелюбина

– Что?

Она засмеялась, потянулась ко мне.

И только тут я опомнился.

Покричала, поплакала, пошла в ванну, умылась и пришла с подносом и свечкой. И поделом тебе, дураку! Припугнули тебя, а теперь можно и приласкать: поужинай, муженек глупенький, со мной! Уйди-приди, куда пошел, почему лежишь, о чем думаешь, почему, куда, зачем, отчего, для чего.

– Ничего ведь не случилось? – спрашивает. – Все, как и прежде! Скажи: я тебя люблю, Мила, и все будет хорошо.

Голосок теперь у нас тихий, и сама – как мышка… Мышка-норушка. И не поверишь, что только что металась, как разъяренная фурия. И этим ты не хорош, да тем, какой ты такой-сякой, скажи спасибо, что хоть такого терплю! Взрыв, слезы, и снова тихонькая, с подносиком, забудь, дорогой, будто не было!

– Я тебя люблю, люблю, – упрямо твердит. – Хоть ты и эгоист. Я тебе хотела помочь, над твоим центром думала.

А ты, дурачок, не поймешь, что я вот и с детьми сижу, и еще о твоем проекте думаю, а ты торчишь в институте, а толку никакого!

«Что, просмотр неудачно прошел?» Откуда это желание поддеть, позлорадствовать, унизить, это ехидство: а, опять не получилось!

А сама-то не поэтому ли кормит, готовит, стирает… потому что сидеть с детьми дома у нее выходит лучше, чем возиться с проектами?

Не надо никого обманывать. Нам не надо.

Я хотел бы исправить что-то в нашей жизни, если еще есть надежда.

Я эгоист и не щедрый. Был бы я щедрый, так затопил бы своей любовью Северо-Ледовитый океан. Но я мужчина, я отвечаю за свою семью и Дашкин рай.

Я потянулась к нему, а он меня не приласкал. По плечу похлопал.

Я на кухню пошла и проревела там до утра.

Вошла баба Тося. Я как-то более или менее состряпала себе лицо.

– Что невеселая?

– Да так…

– Не выспалась?

– Ага. Пойду полежу.

Я прилегла. Обида накапливалась, до отчуждения, до ненависти… Почему он меня не обнимет? Почему не сделает шаг навстречу?

Я покормила бедного Василька и так с ним и заснула.

Даша ткнулась холодным носиком мне в щеку: ма-м, ям-ям!

– Сейчас, Дашенька, подожди.

Но Даша, оказывается, пришла меня к завтраку звать.

Папа завтрак приготовил. Не подошел, не обнял меня.

И тут я разоралась, как уличная торговка.

Он что-то говорил, я включила радио, он выключил, оттолкнул меня – как из-воз-чик.

– Не смей трогать меня!

Извозчик! Кучер!

Потом он долго ел. И много.

Я заставила себя проглотить бутерброд – из-за молока для Василька. И чаю выпила – по той же причине. Раздражение улеглось. Да, он сходил в магазин, приготовил яичницу, сделал мне красивые бутерброды… Но мне ничего этого ненужно, раз он не поцеловал меня. Не приласкал!

Он взялся чистить раковины.

Потом он сел за свой стол. А обещанная прогулка с детьми?

– Прохор, пойдем все-таки.

– Я зашиваюсь.

– Тогда и я не пойду.

– Как хочешь.

Я приготовила голубцы на обед.

Сели обедать. Они с Дашкой весело чавкают, а у меня сил больше нет слушать все это, видеть, сидеть здесь, я вышла и расплакалась.

– Хорошо. Пойдем погуляем.

Я успокоилась, взяла себя в руки.

Дашка тут же засобиралась. И на Василька шапку напяливает.

Не успели мы пройти и пару шагов, как начался дождь.

Я расстроилась ужасно. Ведь с утра светило солнце! И вот – хлещет дождь со снегом.

– Пошли, Мила!

– Куда?

– Так и будешь стоять под дождем?

– Так и буду.

– Давай зайдем к Иванову.

– С Давыдовой? Тебе мало, что ты ее в институте целыми днями видишь?

– Хорошо, не пойдем.

– Отвратительная коляска. Дырявая. Твой сын промокнет.

– Хорошо, вернемся домой.

Мы вернулись.

Я думала, родится сынок, и все снова наладится.

– Нагулялись? – это баба Тося из своей комнаты выглянула.

– Нагулялись.

Я поиграла с детьми.

Прохор оторвался от калек:

– Скажи, что ты хочешь.

Ты не приласкаешь меня, и я уже… Почему я улавливаю, когда тебе плохо, кидаюсь к тебе… а ты – глухой! Ничего не чувствуешь. Не видишь.

– Что не вижу?

Но я уже сгорала от стыда, признаться, что я так от этого завишу, унизиться, выпрашивать… Не подойдет, не поцелует, не поглядит, эта зависимость меня просто убивает… Или нам разъехаться? Как приучиться не зависеть от него, от этого подошел-неподошел, поцеловал-не-поцеловал…

– Что-то с нами не так, – сказал он наконец. Долго молчал, потом пошел на балкон курить.

Я покормила детей, уложила спать.

Он склонился над схемами:

– Завтра должен показывать…

– Что?! Если бы тебе это, действительно, было надо, ты бы не стал возиться с раковинами!

– Чтобы мы затопили соседей?

– Днем раньше, днем позже. Ты не умеешь главного отличить от второстепенного. Возишься с раковинами, когда…

Он резко встал, выключил настольную лампу и лег, укрывшись с головой одеялом.

А я, как всегда, пошла на кухню.

Я был здорово вымотан. Десятов это заметил. Он-то может понять, у самого трое детей.

Постоял возле моих калек, покачал головой:

– Что мне с вами делать… Надо как-то сдвигаться с мертвой точки.

Я и сам это знал.

Но работать некогда, мы с женой все в куклы играем. В «дочки-матери». Повозилась с детьми – надоело. Это же не куклы, в шкаф не положишь, когда надоест.

Поиграла в студентку. Гордая была, не подступишься. Если что и волновало, то только учеба. Нет, оценки за нее. Неистово грызлась за каждую, доказывала, как к ней несправедливы. Когда эта возня ей надоела, накинулась на меня, неистово принялась «строить дом», чтобы уж хотя бы в этом утвердить себя: Дом! Дети! Муж! Искала возвышения надо мной и нашла. Стирать, готовить да прибирать она умеет лучше меня.

А я перестал удивляться и восхищаться этим каждодневным подвигом. И тогда она начала: не так говоришь, не так смотришь, не то делаешь.

А я усадил ее в эти стены? Я возводил этот «дом»?

И я виноват, что она досыта в него наигралась и хочет теперь чего-то такого… другого.

О чем она думает ночами на кухне? Демонстративно просидит там до утра, а потом, не выспавшаяся, срывает зло на мне и детях.

К Давыдовой пришел руководитель. Десятов отправился к ним. Они оживленно беседовали. К ним примкнули Гера и Пол-Десятова. Наша Любочка все в себя впитывала. Не стеснялась собирать с миру по нитке. Выспросит у всех, что может, глядишь, и нашлось решеньице. А руководитель, старый хрыч, так и таял: ах, ах!

Я уставился на свои кальки. Я буду смотреть на них до одурения, пока хоть что-нибудь не