Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

беседе с человеком, которого видишь живьем в третий раз, было несколько рановато. Рябчиковский крен грозил хреновой проповедью или претенциозным, высоколобым трепом. Однако что же сказать? Напрячь лишними фактами? Повторить другие пафосные слова, вкривь и вкось избитые? О том, что планета тормозит под тяжелой некомандорской стопой. Куриные боги не в помощь, их подбирали на диких или модных побережьях беженцы и отпускники. На разные случаи. Аллегория, достойная озарений Хуучина Зальтая, озорного философа. Случайно рванули стоп-кран. Как озабоченные пассажиры на перегоне надземки, электрички берлинской городской, ползущей по эстакаде между Алексом и Восточным. И вот, милостивая публика, неизбежный антракт для ленты погрузочной. Чтобы вся карусель сошла на нет. Рутинные фантики, бесконечный спринт без эспри, беготня, богемные тусовки, карьерный рост, постромки рейтингов. Хитрый самовоспроизводящийся субстрат, контент с распределением ролей, лего-технологиями и мышлением ровно таким же. Комбинат. Здесь даже к писательской среде приклеили ярлык «производства», только литературного. Акцент на существительном, то есть на втором слове. Хотя кто оспорит старую максиму, что прозаик – одинокое существо. Про поэтов и говорить нечего. По определению Уткина (Иосифа, само собой), подлинные из них те, кому ничего не нужно и у которых ничего нельзя отнять.

Почти как Кислицын, весь в своих мыслях, миновал я два перекрестка. Нес в руках крафтовые стаканчики с кофе. Жидкость потихоньку переливалась, не красками, конечно, а через борта, женщина неслышно шла рядом. Определенного, заранее составленного маршрута у меня не было. Встреча, на которую я не рассчитывал, вышибла многое из башки. Трудно сказать, поняла ли моя спутница, что мистер Фикс не составил план. Но ручейки, уже несколько раз струившиеся во время ходьбы по моим запястьям, наверняка разглядеть успела. Предложила приземлиться, завидев первую попавшуюся лавочку. И выдала устный опус, хоть лоб тремя салфетками вытирай. Квинтэссенция примерно следующая.

На территории бывшей одной шестой хватаются за любые культы – от причинных мест до вновь выстроенных причинно-следственных. Ищут, кому бы присягнуть, поклониться, как бы получше альтернативную генеалогию вырастить. Казуистический катехизис. С одной стороны, извечная свобода мышления и языка провоцирует на извивы: наше наречие до сих пор – свобода в кубе. Мало кто задумывается. От язычников идущая и от вольницы. А поиск стержня суть естественная реакция на иной разгул. Ибо насколько была полезна свобода, при которой тарантулы проворные или придворные присвоили себе подавляющую часть всего, что общенародным считалось? К тому же оглоедов слишком долго крышевал безмозглый алкаш. И десакрализации успели подвергнуть все, что могли: и огромный кусок недавней истории, и романтические, бессребренические идеалы, и высокие цели, и лучшие профессии – лекарей, педагогов, сняли любые табу. Презирали тех, кто не сумел изловчиться, эти вдруг оказались последним барахлом. Да, цинизм в любые времена имел место, однако он по крайней мере официально не провозглашался. Ну и возвышенная эпоха социальных бурь – а как еще назвать первую половину прошлого века? – несопоставима с пошлой эркой растаскивания или теперешними временами выморочных идеалов, присвоенных, перезагруженных символов. Ведь давно сброшен марксизм, еще при самих марксистах. А он легитимировал многое – от права на самобытность, особый путь до приятия общаги и пахоты совместной. Экстраполируясь на ex oriente lux. Зато дефицит культурных героев, попытка вообразить себя кем-то сильный зуд вызывают. Вечный зуд вместо вечного зова. И теперь, в пику ностальгическим имитациям или параллельно с ними, с отретушированными фантиками от советских конфет, на руинах низвергнутого, осмеянного пантеона подбирается что-то от противного. Вражеские клубные кители сериала из детства. Ложные, ядовитые меандры, ломаные кресты, черепа… Конечно, не вполне официально, а так, на уровне внутренних, интимных игр. Глядь, и вот уже паны и свои собаки дерутся. Свои ли – еще вопрос, однако за почти одинаковые эмблемы ухватились. А задач много. Quod licet, non licet, вожделенную финикийскую дочь похитить, ревность вызвать у американского Устрашимова. Парией никто себя не считает. На этом фоне под шумок вечно какому-нибудь облому приехать охота. Курьером от той же дочери. Как тут не смутиться, не призадуматься? Разве не достаточный повод перебраться в третьи места, а эти пусть грязнут в своих разборках? Хотя суть, конечно, коренится глубже и выглядит гораздо сложнее, страшнее. Ведь всадники скачут вот уже больше ста лет. Встретились с волками в Мартынову ночь, подписали Компьенское перемирие, и толку. То ли еще будет, когда новый мир забрезжит. Северный король на горизонте. Странно, но факт: Берлин в этом смысле место ни к чему не обязывающее, однако дающее шанс к европейству приобщиться – мнимому, реальному, благородному, добродетельному, чисто внешнему. Или подзаработать. Или дополнительно гламурнуть. Ну и про молодежную неуспокоенность как забудешь, тягу к встряскам. Что до немцев, то даже для устроенных и привилегированных патриотов курфюршества, маркграфства, крайнего Запада бывшей Пруссии – бытовой активизм в принципе характерен: люди часто снимаются с насестов и уезжают туда, где интереснее. В Патагонию, в Северную Канаду. Безусловно, есть и свои приближенные к приближенным. У этих запредельные виллы, птицы во садочках специальные. Иное дело опять-таки молодежь. Юным особям важно, чтобы перспективная учеба и работа с бонусами.

– Да, путешествия немцы любят. – Геля была права, мне хотелось подчеркнуть это. – Как минимум три раза в год умудряются ездить в отпуск. А если вдруг не туризм, но добровольный домашний арест на повестке. Медведь под арестом, как вам? Кстати, что вы думаете о берлинском медведе? Символе города. Кто скрывается под ним? Ведь вариантов миллион. Выбирайте. Он тот, кого обманывает девочка Маша. Нет. Он милый черноморский медвежонок, который только предвзятому глазу может показаться подлым и хитрым, утробно ревущим. Нагло раскачивающимся на пальме и нарочно спящим на цистерне с водой. Или цыганско-балтийский лжечудодейственный, и на его поиски снаряжают зимнюю экспедицию в составе трех лихих пареньков. Чтобы выручили ленивую замерзающую деревню. А может быть, он (и это было бы логично) старинный западноевропейский Бернхард Петц? Зачем далеко ходить. По сути – несчастный, отсылаемый – в очередь с барсуком и котом за Рейнеке, лисом-мерзавцем, дядей барсука. Терпящий и от глупого короля, и от гнусного лиса… А про условное родство с медведем российским не думали? Параллели есть, но их мало. Разве что тотем древних гавелян…

– А мне панда пришла в голову, – неожиданно сказала Геля.

– Пандемическая, – нашелся я. – И то верно! И крутятся все эти мишки, похожие друг на друга, но разные, на хуучин-зальтаевской карусели, такой огромной часовой шестерне. Из календарных окошек выскакивают, как кукушки. Выглядывают, будто на фотках изб заброшенной полярной станции, которые русский немец Дмитрий Кох сделал. Знаете, на Колючине-острове, в Чукотском