Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

привыкших прыгать – классики, резиночка. Они потом допрыгались до квалификации международных шамотр, труболеток, разводивших иностранцев на отпуск. Но я стала летать раньше них. На учебных лайнерах по блату путешествовала в другие райцентры. Мне даже позволялось зайти в кабину. Помню, главбух авиабазы отправилась с нами как пассажир. Курсантам – учеба, наземному персоналу – закупки. Попали в зону турбулентности. Бухгалтер рыдала, думала, разобьемся, билась головой о переднее сиденье. Подкачала погода, долго не могли приземлиться. Туман нарушил угол скольжения, позволяющий, как по горке, съехать по воздуху. Инструктор истошно кричал про какую-то точку. Кажется, о спрямлении речь шла.

„Выравнивай самолет, мать твою, выравнивай. Да куда ты пошел! Двадцать градусов, я сказал“. Садились вслепую. Только по приборам. Стажера обязали закрыть все шторки.

В шестнадцать появился у меня молодой человек. Ухаживал за мной трепетно… На мое удивление, чувства в нем тлели долго. Встретились случайно потом. Ты видишь во мне ту девочку, сказала я ему тогда. И повела себя как циник. Глупо, наверное. Обидела парня. Вышла замуж в другом городе, куда попала по распределению. Потом поехала с мужем в третью дыру. Самый-самый занавес перестройки. В магазинах шаром покати. Родители отправляли нам бандеролями – что могли. Вскоре мы вернулись. Решили разводить кроликов. Это свекровь придумала. Держали вислоухих в гараже. Косили для них траву прямо в парке. У меня уже ребенок на руках был. Потом муж гаражи строил. Еще собирали аудиокассеты. А позже – он ведь дантист по профессии – открыл с приятелем свой стоматологический кабинет. Стали протезировать вдвоем. Каждую копейку откладывали. Благодаря этим сбережениям купили первую машину, перепродали. Потом вторую. Рэкетиры тут как тут. Стоило мужу – он этим бондикам каждый месяц отстегивал – задержаться с платежом, как те остановили машину, в которой я ехала. Подсели, приставили ствол к бедру. Тормознулись на каком-то заднем дворе у забора, позвонили мужу. Дескать, хочешь получить жену обратно, приезжай с баблом. Мы лишились тогда всего. Почти всего. Бежали с тремя чемоданами…

Выскочили вначале в Париж. Смогла приобрести наряды почти кутюрьешные, но допотопные. Antiquité per se[73]. Из уважения к мифам города. Прогуливалась с сыном по бульварам, общалась с ним, конечно, по-русски. И в один прекрасный день обратилась ко мне какая-то мадам. Представилась как Беренис Карно, пригласила нас в гости. Пришли. Маленькая квартирка. Нужно было втянуть живот, чтобы протиснуться между мебелью. В квартире жил ее отец, импозантный старик. С речью и манерами, от которых моему мужу плохо становилось. К одухотворенным беседам он был не готов. Старик сидел в кресле, цитировал наизусть русскую классику. „Папа очень скучает, – говорила Беренис. – Привил нам, своим дочерям, любовь к России“.

Фамилия его была Карнаухов. Может быть, родственник белого генерала? После этой встречи Беренис, просившая величать ее Вероникой, звала меня в гости часто. Позже мадам присылала открытки. А некоторое время спустя мы вернулись в Россию и, будучи там, подали заявление на отъезд сюда. Мой отец – этнический немец, проживал в украинском городе. Однако он не смог пройти языковой тест, и его в Германию не пустили. Меня, полукровку, – пожалуйста, а его нет. Тогда я стала судиться. Гелена Ден против Бундесрепублик Дойчланд. Но до разрешения, которое мы в итоге для него получили, отец не дожил.

Много смешного могу рассказать о первых поездках в Берлин. Автобусных. Однажды среди пассажиров оказалась тетка, которая везла рыбу. В дороге рыба протухла. А еще тетенька пила какой-то глинистый раствор, нахваливая и травяным называя. Когда таможенники спросили, что везете, так и сообщила – „травку везу“. Нет чтобы сказать: везу снадобья. Наверное, обалдев от волшебного парфюма, верещагинцы перетряхнули всех».

Гелена, или, как она сама себя называла, Геля, была сравнительно легко одета для температурно невнятного и санитарно опасного марта. Кожаная куртка, светло-коричневая, сиреневого цвета блузка. На плечах – аккуратно, но кокетливо наброшенный синтетический воздух. Почему-то мне все это показалось очень важным, будто я – ганноверский герцог-закройщик в исполнении Броневого, некогда коварного и лысого группенфюрера. Вероятно, рассказ о Париже пробудил во мне дух предков – белошвеек, портняжек и скорняков.

– Думаю, что новое поколение русских пилигримов ищет не выход, а наиболее удачный вход в идеальный город, – сказал я. – Местным проще, они как глубинные гавеляне: где родился, там и сгодился. Выучился, женился, ничего у них не меняется. Живут в континууме, не тужат, все по накатанной. Кстати, вам Берлин нравится?

Это был даже не вопрос, но не требовавшее доказательств, заведомо угадываемое настроение.

Чуть помолчав, уточнив, кто же такие гавеляне, Геля ответила утвердительно. А к ремарке «родился-сгодился» скептически отнеслась. Дескать, дело не в глубинности.

– А сами-то вы что думаете насчет Берлина? – предсказуемо срикошетила собеседница.

– Мартовской порой трудно формулировать путные вещи. Только пустые. И пусть, рискуя обструкцией моего друга Радия, приведу немыслимые примеры, трудно сопоставимые, но… Хотя великий Гленн Миллер родился 1 марта, и женщины, как известно, особенно почитаются в этом сыром месяце. – Я намерен был отшутиться, однако, сдуру упомянув Рябчикова, моментально попал в прокрустово русло. Пришлось и дальше ссылаться на него.

– Закон о чрезвычайных полномочиях тридцать третьего года, о преодолении, понимаете, бедственного положения народа и государства, за который будущий первый президент ФРГ голосовал позорно. Начало драчки за Фолклендские острова. Разгар создания регистра жителей Латвии в девяносто втором, с почти нюрнбергской трехступенчатой системой о принадлежности к государству. Киевско-киммерийско-химерическая бузина, бузой обернувшаяся, обращение другого президента к верхней палате парламента с просьбой разрешить использовать войска на территории страны-соседа. Или мировой заговор для того, чтобы умертвить стариков, а остальных загнать в цифру. Все это я даже не хочу обсуждать. Нынче дело выглядит так, будто хорошо отлаженный, ситуированный социум вновь слишком надолго поверил в свою непотопляемость. Разыгрывается сюжет «Титаник» в глобальном масштабе. – Я стал цитировать Рябого близко к тексту. – Мой друг Радий Васильевич, не знаю, прав ли он, в данном случае употребляет несколько терминов. Понятие номер один: тайт тэн. Не переводится, но связано со взрывчаткой. Номер два: фаза УГэ, в которую мы уже давно погружены. Конечно, если верить экоактивистам. Нумерус три: флуктуация и помрачение. Их стала допускать система. Что-то вроде сбоев. Вести с полей начинают сами вести себя. Причем совершенно непонятным образом. Ответы лучше не искать или брать у братьев Стругацких. Короче говоря, закономерно все. Отсюда кризис. А мы заложники. Хотя, может быть, ждет нас еще впереди катарсис. И даже мои рассуждения потянут за собой эмфазис. Ой, простите, вы про Берлин, а я…

Конечно, жонглировать фактами и терминами в