Лемурия - Карл Ганс Штробль

Вдруг Софи встала и, не говоря ни слова, вышла. Барон какое-то время сидел молча, пораженный, а затем повернулся к Кюннелю. Тот вышел из-за перегородки и замер у стола со свечами, не сводя глаз с двери.

– Разрази меня гром, – наконец вымолвил барон, с трудом поднимаясь на ноги, и, кое-как справляясь со своей хромотой, покинул комнату. Он встретил свою жену в «пальмовой комнате» – она сидела в темноте, сложив руки на коленях, и когда барон потянулся к ним, то обнаружил, что пальцы судорожно сжимают вышивку. Как будто женщина, не замечая неудобств темноты, хотела начать вышивать.

– Что с тобой? – встревоженно спросил он, прислоняя трость к стене и поглаживая ее волосы свободной рукой.

– Ничего… ничего. – Слова были тихими, будто с трудом пробиваясь сквозь темноту.

– А мне кажется, что-то не так. Пожалуйста, скажи мне. Ты несчастлива? Просто скажи мне! Тебе не нравится представление… оно расстраивает тебя? Я выдворю дерзкого мальчишку – ни секунды не медля!

Но как только барон попытался подняться, Софи схватила его за руку и крепко прижала к себе.

– Нет, – произнесла она, – бедный мальчик тут ни при чем. Я просто поддалась некой минутной слабости… недомоганию. Но сейчас все хорошо. Не тревожься обо мне. А он и вправду – самый настоящий заклинатель теней!

– Да, он прирожденный артист, – сказал барон с большей уверенностью. – И он по праву может предстать перед высшим светом и блистать там…

В это мгновение судья почувствовал, как ладошка Софи мягко коснулась его пальцев и скользнула по ним с необычайной лаской. Это случалось так редко, что жест растрогал его и умилил. Барону ужасно захотелось сделать жене что-нибудь приятное, отблагодарить ее за проявленную нежность – и он не придумал ничего лучше, чем спросить:

– Так, может быть, сказать заклинателю – пускай еще погостит у нас?

Софи промолчала, и барон погладил ее по волосам, как бы поощряя к ответу.

– Да, – вымолвила наконец молодая женщина, и при этом дыхание ее невольно участилось, – вели, чтобы он задержался.

Кюннель все еще стоял у уставленного свечами стола посреди комнаты, вперив взгляд в дверь – в такой позе барон его и оставил. Несколько свечей уже успели догореть до самых подставок, и беспокойные язычки пламени жадно искали новой пищи, а один потянулся к рукаву артиста. Тот, казалось, не чуял опасности, грозившей его единственному одеянию.

– Послушайте, молодой человек, – сказал барон, – я бы хотел задержать вас здесь еще на несколько дней. Если вы не возражаете, погодите немного, не спешите вернуться к своей бродячей жизни.

Заклинатель теней посмотрел на барона, наконец-то отдернув руку от огня.

– Интересно, понравилось ли высокородной милостивой леди, что я использую свое скромное искусство для ее развлечения? – Он задал свой вопрос очень осторожно, как бы нащупывая почву.

– Моя юная супруга оценила ваши умения по достоинству – тут вам беспокоиться не о чем. – При этих словах Кюннель состроил мимолетную странную гримасу, поразившую барона – словно откуда-то из недр его существа с необоримой силой рванулась внезапно вспыхнувшая гордость – скрытное, коварное ликование – дерзкая уверенность в себе, лихой триумф похитителя ценностей… Но это мгновенное впечатление немедленно развеялось, и актер произнес, низко поклонившись:

– В таком случае прошу вашу честь вместе с моей благодарностью принять искренние заверения в том, что я сумею по достоинству оценить вашу доброту ко мне.

Так Антон Кюннель остался в доме барона.

Фантазия парня казалась неистощимой. Он всегда умел предложить что-нибудь новое, необычное. Его одаренность проявлялась также в рисовании и умении вырезать фигурки из бумаги. Почти каждый вечер искусник давал представления перед бароном и его женой, и вскоре уже нельзя было представить дом без его присутствия. Он сопровождал постановки специально писанными сценариями – настолько остроумными и задевающими за живое, что зрители то смеялись от души, то пускали чувствительную слезу. Барон фон Литтровский никогда особо не разбирался в изобразительном искусстве и литературе; его сферами деятельности были война, сельское хозяйство и шахматы. Поэтому было нетрудно завоевать его восхищение непривычными, но в то же время умными идеями. Поначалу он худо-бедно противился этой хищной харизме Кюннеля, но когда две недели, отведенные на пребывание артиста, почти подошли к концу, барон открыто признался Софи:

– Не знаю, как тут быть… Я слишком привязался к этому парню! Мне будет тяжко без него – он сделался мне как сын. В его натуре есть что-то очень обаятельное. Он, наконец, умный человек!

Даже Софи, знакомая с книжной премудростью больше, чем ее муж, и обладавшая куда более тонким вкусом, признала, что Кюннель – мужчина образованный и бесконечно начитанный. Ее слова обрадовали барона даже больше, чем он себе в том признавался, и он предложил продлить гостевание заклинателя теней на неопределенное время.

– Он привносит жизнь в наш дом! А в мое отсутствие рядом с тобой будет кто-то, кто поможет интересно скоротать время. Он также может давать уроки рисования – ты ведь давно уже хотела обучиться этому досточтимому искусству, – напомнил он Софи.

Антон Кюннель не стал перечить предложению барона и принял все условия. Когда Литтровский осведомился об истоках его отменного образования, артист признался, что является студентом философии, сбежавшим из-под удушающей родительской опеки.

– Я скитался по миру в погоне за свободой, – объяснил он. – Пытался воплотить все те постулаты, слепо заучиваемые моими соседями по учебным классам, в жизнь. Мне постоянно твердили, что я – глупец, человек во власти блажи; что натурфилософия больше нигде не в почете. В какой-то мере так оно и оказалось, конечно… но уж поздно о чем-то жалеть!

Барон возблагодарил судьбу, позволившую ему изловить столь редкую птицу. Его благосклонность простерлась до того, что он сделал Кюннеля личным секретарем – на эту должность он уже давно подыскивал человека, достойного доверия. Неожиданная удача ничуть не вскружила артисту головы – он не превозносился и никогда не проявлял назойливости, так что барон все больше и больше чувствовал, что в этом человеке он обрел надежного слугу и в то же время хорошего друга.

– Друг, – повторял он, расхаживая взад-вперед по пальмовой комнате. – Да, именно так я и должен его величать – друг! Разве не может быть настоящей дружбы между хозяином и подчиненным? Разве дружба связана только с равенством в чинах? Нет, это божественная сила, равная любви… и, подобно последней, она находит свой путь, минуя всякие должности и ранги!

Софи, сидевшая у окна с