Лемурия - Карл Ганс Штробль

– Не проси меня об этом. Ты недостаточно окрепла. Тебе там сделается хуже. – Барон говорил с женой почти со страхом. Тревожное чувство, охватившее его прошлой ночью, вернулось и лишило его благоразумия.

– Прошу, позволь мне… С чего ты взял, что я смогу поправиться здесь? Я так тоскую по моему садику… вот вернусь – и мне вмиг станет легче!

– Но врачи единодушно выступают против этого! И, боюсь, они правы, дорогая, – воспоминания, витающие в том доме, слишком сильно расстраивают тебя. Это плохое решение…

Тут барон заметил слезы в глазах жены, и все былые сомнения вмиг показались ему недостойными и низкими. Стремясь загладить вину, он сжал руку Софи и нежно поцеловал ее. Доктора были очень недовольны тем, что Софи перенесли в ее убежище, но им пришлось смириться со своеволием барона – хотя они и не скрывали того факта, что, на их взгляд, пребывание в доме с «пальмовой комнатой» не могло принести пользы пациентке. Барон, в свою очередь, подозревал скрытые намеки за сопротивлением врачей; он верил, что слышит глас народа в простых и взволнованных речах, и теперь настаивал на том, чтобы воля его жены исполнилась любой ценой. Увидев, как она счастлива, он обрадовался и снова начал надеяться, что, возможно, вопреки убеждению эскулапов, ее молодость возьмет над немощью верх. Но состояние Софи оставалось прежним. Может, она и стала чуть жизнерадостнее в своей слабости – но в то же время в натуре ее начала преобладать отрешенность от всего мирского, как будто она отказалась от попыток защититься от неизбежной судьбы. Несмотря на всю свою любовь и заботу, барон не мог часто и подолгу находиться рядом с больной женщиной. Печальная улыбка и потерянный, затуманенный взгляд ее синих глаз пробуждали в нем дурноту. Было и кое-что еще, изгнавшее его из логова жены, – с тех пор как барон преобразовал его в храм памяти заклинателя теней, казалось, что в некогда столь тайные комнаты вселился странный, насмешливый дух. Барон никогда не чувствовал себя в своей тарелке; даже в те дни, когда Софи хотелось сыграть с ним партию в шахматы, процесс уже не доставлял ему истинного удовольствия. Тень, бросаемая худой рукой жены на покрывало и шахматную доску при каждом движении, пугала его. Он долго не хотел признаваться в этом самому себе, но наконец отринул самообман. Дело было вот в чем – тени начали пугать его. В серебристые ночи, когда луна рисовала призрачные узоры на тропинках сада, резкая тень от кустарника, падающая к его ногам, заставляла его вздрагивать и оглядываться. Даже отражение собственной фигуры на земле вызывало у него чувство отторжения, и он спешил укрыться во мраке. Барон, стремясь преодолеть свой страх, намеренно выходил в сад только при лунном свете и, стоя у монумента, посвященного другу, предавался воспоминаниям. Он принуждал себя подолгу оставаться в комнате с пальмами, изучая отдельные эскизы и очертания. Тем не менее, несмотря на все старания, покидая садовый домик, он испытывал облегчение.

– Ты пренебрегаешь мной, дорогой, – сказала Софи, когда однажды вечером он вошел в ее покои. – Неужто отныне я плохая партия для тебя? – добавила она и тихо, печально рассмеялась.

Барон отдернул занавеску и сел на стул рядом с кроватью больной женщины. В этот момент ему показалось, что со стула медленно восстает тень – высокая, стройная, какая-то словно бы просвечивающая насквозь. Барон вздрогнул, но тут же взял себя в руки. Он не мог допустить, чтобы прихворнувшая жена заметила его проклятую впечатлительность. Что за блажь – он ведь, в конце концов, солдат! Извинившись и пожаловавшись на то, что предстоит много работы, он сел рядом с кроватью, и Софи какое-то время молча слушала его. Затем, взяв его за руку, она сказала:

– Ты ведь желаешь мне только счастья?

– Конечно! Иначе и быть не может, душа моя!

– Я сегодня так хорошо себя чувствую. Пойдем со мной в «пальмовую комнату». Оттуда открывается самый приятный вид на парк.

– Тебе нельзя вставать с постели. Ты такая слабая. И ночной воздух может навредить.

– Не навредит – мы ведь закроем окна. Прошу, порадуй меня немного…

После недолгих уговоров барон отвел Софи в «пальмовую комнату». Он завернул ее в теплые одеяла и ковылял рядом, заботливо обняв за плечи. Затем он придвинул к большому стеклянному столу одно из кресел, обитых дамасской тканью с цветочным узором. Софи села в него и стала смотреть в сад, пока муж развлекал ее рассказом о мелких происшествиях дня. Час был довольно поздний, и слуги, справившись насчет последних указаний господина, отправились спать.

Барону, возможно, потребовался целый час, чтобы вовлечь свою супругу в беседу, когда он внезапно прервал себя. Ему показалось, что он услышал шум в соседней запертой комнате. Шаги… и звук передвигаемого стола. Его рука, словно парализованная, упала на спинку кресла. Что еще за дела? Он подался вперед, чтобы заглянуть в лицо своей супруге. Она наклонила голову, словно прислушиваясь, и в ясном взгляде ее глаз, отрешенных от всего земного, светилось безмятежное счастье. Никогда еще барон не видел ее такой.

– Ты слышала? – хрипло и торопливо спросил он, дотрагиваясь до ее плеча. Женщина медленно повернулась к нему.

– Слышала… что слышала?

– Там, в той комнате…

Софи покачала головой, и сияние счастья исчезло с ее лица. И она позволила барону завернуть ее в одеяло и уложить в постель. Убедившись, что супруга спит, барон тихо выскользнул из дома и провел всю ночь в кругу аристократов, обычно собиравшихся в клубах города, чтобы в свое удовольствие поиграть и выпить. В течение нескольких дней он приходил в домик жены лишь на короткое время, справлялся о ее состоянии и покидал комнату больной после неуклюжей попытки завязать безобидный разговор. Общество в городе было немало удивлено тем, что имперский судья находил время и склонность проводить время на людях, где его обычно так редко видели – особенно сейчас, во время болезни жены. Более проницательные наблюдатели, однако, заметили истеричные нотки в веселости Литтровского. Одновременно с этим изменением пришло известие о том, что здоровье его жены значительно ухудшилось, и к человеку, который, по общему мнению, лишь хотел заглушить свое отчаяние, стали проявлять самое горячее участие. Примерно через неделю после вечера в «пальмовой комнате» служанка, дежурившая у постели Софи, встретила барона на пороге с приложенным к губам пальцем. Она попросила его держаться осторожно – ибо женщину, долго промучившуюся