Лемурия - Карл Ганс Штробль

всегда мне твердил, что вы с этим заклинателем теней – большие друзья. Ну подумай сам – имперский судья, барон, полковник… и беглый студентик, бродяга-арестант, ярмарочный комедиант. Едва ли ваш союз соответствовал твоему положению в обществе. И потом – я-то, конечно, понимаю, что злой язык всегда чешется и ни капли правды в этих слухах нет, но все-таки – при наличии злой воли… можно было бы усмотреть…

Напрасно граф полагался на их давнее боевое товарищество. С окаменевшим лицом барон поднялся с места и пригласил Сиротина пройти с ним в смежную комнату, где жестко потребовал объяснений. Граф, выведенный из себя непонятливостью барона, выложил ему все начистоту.

– Ну, уж я-то вам отвечу, коровы бомондные! – взорвался судья и распорядился подать портшез к подъезду поместья. – Уж я-то вам отвечу, – продолжал приговаривать он по пути домой про себя.

На следующее утро он вошел в спальню жены, покоившейся на подушках, – слабой и мертвенно-бледной после бессонной ночи. Тщательно подбирая слова, он пересказал ей то, что услышал накануне от графа. Несмотря на все его старания быть деликатным, молодая женщина разразилась судорожными рыданиями. Разъяренный барон метался по комнате, не зная, как успокоить Софи, и сыпал проклятия на головы злоязыких сплетников.

– Я покажу им! Пусть эти мерзавцы видят, что их грязные домыслы не достигли цели! Барон и баронесса Литтровские выше всякого низменного шушуканья и гадких пересудов!

Вскорости барон определился с ответной мерой. Объединив самые красивые фигуры, вырезанные Кюннелем, в живописную картину, он оформил ее, а также все оставшиеся от заклинателя теней рисунки и наброски в драгоценные рамы – и развесил их в «пальмовой комнате», превратив ее в своего рода музей. В узкой части сада, под раскидистой липой, был небольшой холм – любимое место покойного; он провел там много часов с Софи, развлекая ее разговорами и рисуя. Теперь там располагался мемориал. Среди оставшихся у барона набросков нашелся силуэт художника – его Софи нарисовала под чутким руководством учителя и получила полное одобрение результата. Рисунок отличался поразительным сходством: характерный прямой нос, высокий ясный лоб, упрямо сжатые губы и волевой подбородок.

Барон приказал выпилить фигуру из прочного ценного дерева оттенка слоновой кости. Получившийся памятник он воздвиг на небольшом холме под развесистой липой. Голова Кюннеля была повернута в сторону домика; он смело заглядывал в окно, слегка улыбаясь, и его стройная шея выглядывала из расстегнутого ворота рубашки. Зима прошла, и когда почти по-летнему теплые весенние вечера позволили побыть на свежем воздухе, барон пригласил всех своих знакомых на большую вечеринку в саду. Они были поражены, увидев музей в «пальмовой комнате» и памятник – и барон, не колеблясь, заверил каждого из них, что не пожалеет сделать больше для памяти своего дорогого друга. В тот вечер он был очень напряжен, потому что обязанности хозяина лежали на нем одном. Софи не смогла прийти. С каждым днем бедняжка становилась все слабее и слабее, и вот уже две недели лежала в постели в головном здании имения. Граф Сиротин покидал имение барона в числе последних посетителей; Литтровский задержал его на пороге «пальмовой комнаты» и указал на картины, висевшие на стенах.

– Вот мой ответ твоим сплетникам, Андрей! – твердо изрек он.

Граф Сиротин пожал плечами и вышел. Все комнаты дома Софи были открыты для гостей, кроме одной – той, где Кюннель ставил свои спектакли с тенями. По просьбе баронессы ее оставили запертой навек. Там все пребывало в точности на тех местах, где Кюннель оставил свои вещи в последний вечер. Стену укрывал тканевый экран, свечи стояли на столе. Занавески были опущены, высокая бело-золотая дверь закрыта – в комнате было тихо и мертво, как в могиле у человека, чье искусство находило здесь выход. Барон остановился в дверях этой комнаты и оглядел ряды колонн. Слуги бесшумно, как тени, сновали туда-сюда, а из маленькой столовой доносился тонкий звон фарфора и бряцание серебра. Теперь, когда гости разошлись, он впервые ощутил усталость, которой до сих пор умел противостоять. Позади осталось столько часов напряжения всех сил тела и разума, постоянной готовности встретить резкое слово, злобную инсинуацию… Это была битва, в которой ему пришлось сражаться одному против всех. Разве они не улыбаются, не смеются сейчас над ним, разъезжаясь восвояси? И не имели ли они, в конце концов, права смеяться над ним? Не являлся ли он на самом деле доверчивым дураком, вдвойне нелепым в своих попытках доказать всему миру, что он не сомневается в своей жене и своем друге? Он чувствовал, что поступает неправильно, думая об этом, и в то же время осознавал, что не должен оставаться один, ибо иначе скверные мысли непременно вернутся.

Барон уже повернулся, собираясь уйти, как вдруг ему почудилось, будто за дверью раздался шорох. Сперва – будто чьи-то шаги, а вот – звук отодвигаемой мебели, точь-в-точь, как когда Кюннель перед началом представления выдвигал стол вперед. Барон машинально взялся за ручку двери – заперто. Комната пуста, никто не мог бы туда проникнуть; должно быть, слух играет с ним дурную шутку. Но едва барон пришел к такому выводу и, подсмеиваясь над разыгравшимся воображением, снова собрался уходить, как на него обрушился приступ стылого страха за пределами всякой логики – совершенно неожиданно, так что барон даже не понял, как все произошло. Это было чувство неловкости, переросшее в ужас. Он больше не был хозяином в этом доме, не распоряжался собой и своей судьбой. Кто-то другой забрал у него всю власть и оттолкнул его в сторону, поймал за горло и крепко сдавил. С криком барон стряхнул это дикое наваждение и позвал к себе слугу, чтобы тот помог ему добраться до кровати. Он провел тревожную ночь, полную дурных снов.

Утром жена попросила его прийти к ней. Барону показалось, что она выглядит очень плохо, и Софи не стала скрывать от него, что ее ночь тоже выдалась тревожной.

– Как прошел вечер? – спросила она. – Что говорили гости?

– Они не посмели ничего сказать. Но я не знаю, что они подумали.

При этом барон не отрывал взгляда от лица женщины. Какова была причина этой загадочной болезни, скосившей Софи? Какой же цветущей и свежей она представала в ту пору, когда Антон Кюннель ходил среди живых! И как странно, что этот упадок сил постиг ее одновременно со смертью заклинателя теней. Пока барон предавался раздумьям, Софи чуть выпрямилась в постели.

– У меня есть просьба, – сказала она. – Здесь, в головном здании, я чувствую себя так одиноко, так… неприкаянно. В конце