Лемурия - Карл Ганс Штробль

– А ты сама, – продолжил имперский судья, – разве ты сама не стала счастливее и, как мне сдается, здоровее за эти недели? Да, этот молодой человек излучает вокруг себя тепло, перед которым никак не устоять. Как глубоко он разбирается во всех вопросах садоводства и сельского хозяйства! А его тактика в шахматах – одновременно бесшабашная и мудрая! Я думаю, из него вышел бы отличный полководец – не успеешь сообразить, куда он метит, как, глядишь, уже окружен и побежден. Ты и сама должна была это заметить!

Софи немного замешкалась с ответом.

– Конечно! – сказала она, поворачивая голову и глядя в сад, где с террасы только что появился Антон Кюннель с большим букетом кроваво-красных роз, срезанных для хозяйки. Барон был прав. Софи, прежде будто увядавшая под властью некоего призрака, расцвела заново. Она снова научилась смеяться. К ней вернулась вторая молодость, и она принимала живое участие во всем происходящем, как встарь. Если что-то и могло упрочнить и без того крепкую дружбу Антона Кюннеля с бароном – так это его блестящее влияние на его жену. Уроки рисования доставляли Софи огромное удовольствие. Помимо того, молодой человек поставил свое искусство на службу ее рукоделиям, а барон на все лады расхваливал эскизы художника-самоучки, по которым Софи вышивала пестрыми нитями затейливые узоры на драгоценных тканях.

Еще сильнее, чем прежде, барон почувствовал потребность отвернуться от мира. Он отдавался общественным обязанностям лишь в той мере, в какой того требовало положение, – и соглашался с Софи в том, что в тесном семейном кругу ему гораздо лучше. Когда пара отправлялась на какой-нибудь обязательный званый ужин, или когда в дом заявлялись не столь уж и необходимые гости, коих строгие правила общества все равно обязывали принять, Софи и барон вздыхали с облегчением, когда эта повинность спадала. А верный Кюннель всегда был готов, даже посреди ночи, посидеть с хозяевами и развлечь их историей или новым теневым представлением. Но мир, которым, как думал барон, можно было и пренебречь, уделял ему и его жизни гораздо больше внимания, чем Литтровский предполагал. За его спиной люди все чаще и чаще шушукались… обменивались странными взглядами… смеялись! Нашлись и такие в числе его знакомцев, кто решил открыть барону глаза на то, что, по мнению общества, нагло учинялось в его святая святых. Но барон был настолько наивен, что даже не понимал, что люди имеют в виду, и оставался невосприимчивым к легким колкостям. Самые доверенные лица не могли и помыслить о том, чтобы действовать с полной ясностью, потому что можно было вспомнить, что обыкновенно сдержанный имперский судья приходил в сильнейшую ярость, когда кто-то осмеливался вмешаться в его дела пусть и с добрым советом, но без его на то одобрения. Таким образом, барон был избавлен от слухов, распространявшихся все шире и шире. Конечно, светский бомонд был удовлетворен тем, что это не могло навредить его спокойствию, утверждая, что барон все знает о сложившейся щекотливой ситуации, но молча сносит ее. После того как Антон Кюннель прожил в доме императорского судьи два года, барон однажды взял его с собой на охоту. Стоял пасмурный, туманный осенний день, и Софи с беспокойством наблюдала за всадниками, проезжавшими по двору. Въезжая во внутренние ворота, Кюннель снова обернулся, чтобы поприветствовать домохозяйку, тихо стоявшую на ступеньках внутренней лестницы в низко надвинутой на глаза шляпе. Округа тонула в густом тумане, и казалось, будто заклинатель теней въезжает верхом прямиком в небесные чертоги. Это был последний раз, когда Софи видела соседа по дому живым.

Через несколько часов его тело привезли домой на фермерской повозке. Оно лежало на сене с раной в груди, солому под ним докрасна пропитала кровь. Случайный выстрел – никто даже не знал, из чьей винтовки! – поразил его и убил на месте. Когда повозка, скрипя, точно баржа Харона, медленно вкатилась во двор, Софи подбежала к окну – увидела все – и, не издав ни звука, рухнула навзничь, как если бы по какой-то мистической причине все ее тело разом лишилось костей.

Такой барон и нашел ее после недолгих поисков. Он поднял жену, позвал слуг и с их помощью отнес все еще находящуюся в обмороке женщину в будуар, где бережно уложил на широкий диван. Сам он был глубочайше потрясен, его обычно румяное лицо приобрело пепельный оттенок, а руки дрожали, как будто он внезапно постарел лет на двадцать. Через полчаса, после того как барон тщетно пытался разбудить жену с помощью всевозможных примочек и эссенций, она наконец пришла в себя. Медленно открыв глаза, она выпрямилась на диване с выражением такого ужаса на лице, что барон вздрогнул.

– Да, это правда, – медленно произнес он, – и ничего не попишешь… Его больше нет.

Вызванный врач, только что оставивший покойника и явившийся осмотреть даму, подтвердил, что Антон Кюннель мертв. Пуля прошла навылет. Доктор прописал хозяйке успокоительное, посоветовал не относиться к случаю слишком серьезно, пожал ей руку и ушел. Софи безмолвствовала.

– Такой молодой! – воскликнул между тем барон. – Другое дело, если б это случилось со стариком… но погиб юноша в самом расцвете сил! И самое ужасное, что я не знаю, не моя ли пуля угодила в него… все этот проклятый туман…

Со слабым стоном Софи откинулась на подушки и снова лишилась сознания.

Глубочайшее горе окутало дом барона, словно мрачная пелена. Лишь теперь, утратив своего друга, Литтровский целиком и полностью осознал, сколь много значил для него этот человек, и часами напролет мог говорить о покойном, утверждая, что тот превосходил его во всем. При этом Софи никогда не упоминала о Кюннеле. Если барону случалось за обедом обронить его имя вслух, она поднималась из-за стола и покидала комнату. Вся ее прежняя веселость разом улетучилась, румянец на лице увял. Она была печальна и молчалива, как узница замка. Как-то вечером, на поместном банкете по случаю открытия здания государственного парламента после ремонта, барон беседовал с графом Сиротиным об ушедшем друге. Граф после короткой паузы и долгого взгляда в бокал, полный малинового десертного вина, счел возможным позволить себе следующие слова:

– Может, оно и к лучшему…

– К лучшему? Мой дорогой граф, что вы такое говорите? Мальчик не представлял для меня никакой обузы. Более того, с ним нам жилось прекрасно, а теперь в доме ни тени радости! Я потерял хорошего друга, в конце-то концов!..

– Друга, Мартин? Уж прости меня, старого полкового товарища… да, ты