Лемурия - Карл Ганс Штробль

Осознание до того потрясло его, что из самых недр души Циммергезеля, где еще оставался какой-то живой свет, недостижимый для физической пытки, рванулся вдруг отчаянный вопль, крик погибающей человечности. Вот только чем больше Циммергезель вслушивался в собственный вопль, тем больше он напоминал ему хрюканье, а не человеческий звук. Там могла визжать агонизирующая свинья, охваченная слепой паникой и болью. Его отвязали от крестовины, и он рухнул на все четыре… лапы? Да, это были лапы – не руки и не ноги; и оканчивались они уродливыми заскорузлыми копытцами. Ему дали пинка под зад, и он, испуганно хрюкнув, последовал за черным стариком, подманивающим его нетерпеливыми жестами. Покачивая головой, оканчивающейся сопливым, причмокивающим рылом, он кое-как пробрался за спину своего хозяина. Да – вот что произошло: он внезапно признал в негре своего хозяина. Негр командовал им, и от негра теперь зависела его жизнь, равно как и смерть. Но в той части человеческой натуры Циммергезеля, какую еще не затронула чудовищная трансформация, что-то противилось творящемуся ужасу. Он отчаянно защищал этот остаток себя, но это требовало внутренних усилий, едва ли не раскалывающих его «я» надвое, ибо раболепная скотина в нем оказалась очень сильна. Он тащился за стариком в круг костров – тупой и покорный зверь, мало что теперь смыслящий в уйме затейливых вопросов. Сполохи пламени выписывали в ночи сверкающие огненные литеры, и он боялся их. Изумленно созерцая ярко-красное пламя, он шарахался от него, зная, что «огонь» равно «боль, смерть». Он ведь только и ждет момента, чтобы на него напасть, этот кусачий враг-огонь, и уже издалека обдает страшным жаром. Сержант поджал копытца и от страха сделал несколько неловких прыжков, вызвавших взрыв хохота. Его маленькие раскосые глазки различили рядом с красными клубками огненных змей еще один силуэт, бесформенную груду бледного мяса, вывалянного в грязи. Очень вкусно пахло тело белого крупного животного, лежавшее там с дырой в животе и протянутыми ногами. Ему захотелось отведать этой зажаренной плоти, и он уже было метнулся к ней, но потом боязливо прижался к ноге черного старика – старик здесь хозяин, и если он соизволит дать ему кусочек, это будет очень-очень хорошо…

Когда охваченная ужасом душа Циммергезеля снова наталкивалась на это осознание парализующей преданности кому-то вышестоящему, ей хотелось вырваться из плотского узилища – освободиться, пусть даже тело умрет. Но всюду она натыкалась на глухие стены – как беспечный весенний ветерок из сказки, вознамерившийся сдуть целую гору. Со всего маху натыкалась – и снова погружалась во тьму, измученная, разбитая и отчаявшаяся… Глухой звук забарабанил по ушам несчастного. Он ритмично повторялся, как бы дробясь на части. К нему вскоре добавились шорохи и шлепки, словно от стаи хлопающих крыльями птиц. Это был рой бесчисленных рук, бьющих друг в друга, – ряды за рядами черных солдат выжидали впереди, а Бог-Старик тащил Циммергезеля в их многоступенчатый круг под бой сделанного из куска натянутой на деревянную раму кожи инструмента. Хлопки и бой были в какой-то мере одним звуком, они дополняли друг друга, задавали друг другу темп – и это было ужасающе прекрасно. Чувство благополучия просачивалось через тяжелое оцепенение человека-животного, отрывало его ноги от земли. Музыка внушала ему грубую, дикарскую радость – но от нее ломило кости и мышцы. Конечности подергивались, руки тяжело болтались на уровне плеч.

Медленно, словно животное, пробудившееся от зимней спячки, сержант Корнелиус Циммергезель начал плясать. Он проделывал это в полубессознательном состоянии, порой полностью лишаясь остатков разума и памяти, нарезая дикие круги среди костров. Он хотел кричать от стыда и негодования – но все равно плясал, и плясал, и плясал… и дикий ритм доставлял его огрубевшей плоти и упростившемуся мозгу радость сродни той, какую зверь испытывает, плескаясь в теплой трясине… В какое животное его превратили? Сержант ничего не понимал о себе – его сознание только фиксировало ощущение, будто на нем толстая зимняя шуба. Он слышал, как хрипит и хрюкает, и периодически из его рта вылетали белесые пенные хлопья. Его тень вертелась на земле, в отблесках костров, но он не мог уловить ее очертания – все в нем огрубело и упростилось до неузнаваемости. Несмотря на страшные мучения, вызванные превращением, и пропасть, пролегшую между ним нынешним и его истинным «я», Циммергезель отчаянно держался за последние капли ясности, застрявшие в мозгу. Душа слабенько тлела в нем, обжигала череп изнутри, как кислота. Сержант чувствовал, как она, точно взболтанная в бутылке, язвит стяжающие его узы плоти. Смутно манил животный сумрак – в нем растворились бы все пережитки человеческого, и здоровая духовная слепота укрыла бы его, приголубила, стиснула в мягкой хватке. Но Циммергезель упорно отказывался сдаться ей – ибо тогда последний шанс стать человеком снова истаял бы. И, как ни странно, в этих адских муках, на пороге человечности, в нем все еще теплилась надежда.

Готоморро звонко шлепнул ладонью по коже барабана и властно ухмыльнулся.

– Мы сделаем из тебя пилюли «бактату», – сказал он. – Жир таких свиней, как ты, хорош в защите наших воинов от пуль, выпускаемых такими свиньями, как ты!

Завывая, негритянские солдаты отбивали такт барабанным боем и хлопками в ладоши. Заостренные палки и штыки вонзились в шерстистые бока пляшущего зверочеловека. Его огрели по хребту камнем, на задние лапы набросили стяжки. Он мотал головой, зарычал – он все никак не мог освободиться от магии ритма, заставлявшего его конечности дрыгаться. Внезапно он почувствовал, как вокруг его шеи затягивается петля. Горло сдавило, ему не хватало воздуха, его могучие легкие разрывались от удушья, черные жирные черви ползали будто бы прям по глазам. Высоко задирая лапы, он вслепую бросился на кого-то. Боязнь смерти отшибла желание повиноваться, и он дико замахнулся копытами… захлебнулся под напором веревки… и безвольно рухнул на четвереньки. Ревущего, воющего и задыхающегося, его потащили куда-то. Он катался по земле, хватался за собственную тень, вставал на дыбы – но его неизменно повергали назад, в грязь. Его тушу подняли в воздух и растянули над тонким продолговатым желобом, проделанным в выдолбленном стволе дерева – люди называют это «корытом», – растянули за все четыре лапы. Готоморро встал рядом с ним, широко расставив ноги. Дикарский каменный нож в его руке выписывал на жертвенной туше магические символы.

– Сдохни как свинья! – скандировал он. – Сдохни как свинья!

Циммергезель закричал, объятый непомерным отчаянием, – и на этот раз крик вышел человеческим. Более того, едва он сошел с его губ, как во дворе раздался гораздо более громкий и дикий рев. Камни и куски почвы взметнулись