Мадонна в черном - Рюноскэ Акутагава

– русская циркачка. Все эти воспоминания сегодня согревают меня. Но самый большой след оставила в моём сердце картина, нарисованная Сато-куном: картина, как по винтовой лестнице спускается стайка девушек, игравших купидонов.

В один из весенних вечеров мне тоже привелось увидеть в коридоре за кулисами оперы этих девушек. Они, как и писал Сато-кун, одна за другой спускались по винтовой лестнице. На них были прозрачные голубые туники, за спиной – розовые крылышки, в руках – золотые луки… Колорит был как бы подёрнут дымкой, преобладали мягкие, приятные пастельные тона – всё соответствовало тому, что написал Сато-кун. Глядя с менеджером N. на то, как они спускаются, я заметил, что одна из девушек совсем поникла. Ей было лет пятнадцать-шестнадцать. Мельком взглянув на неё, я увидел её тонкое осунувшееся лицо и подумал, что она страдает малокровием. Я сказал N-куну:

– Эта девушка-купидон совсем пала духом. Наверное, помощник режиссёра изругал её.

– Какая? A-а, вон та? У неё несчастная любовь, – небрежно бросил N-кун.

Этот спектакль, в котором выходили купидоны, был, несомненно, комической оперой. Однако жизнь такова, что даже в комическую оперу нет, видимо, необходимости привносить мораль. Но так или иначе на покрытой лаврами и розами, залитой огнями рампы сцене, всплывающей в моей памяти, и сейчас тенью появляется всё та же девушка-купидон, у которой несчастная любовь.

О жизни дикаря

Продолжение

Неприличные действия

У Андреева есть сценка, как крестьянин ковыряет в носу, у Франса – как старуха мочится, но ни в одном романе я не встречал сценки, как человек испускает неприличные звуки.

Говоря это, я имею в виду западную литературу. В японских же рассказах такое можно увидеть. Один из них – рассказ Аоки Кэнсаку о девушках-работницах. Две девушки, бежавшие с фабрики, устроились на ночёвку в стоге сена. На рассвете они проснулись. Одна из них издала неприличный звук. Другая тихонько захихикала. Я помню, именно так и было. Если память мне не изменяет, сценка эта сделана с большим вкусом. Прочитав её, я и сейчас испытываю уважение к мастерству Аоки.

Другое такого же рода произведение, рассказ о мальчишках-хулиганах, принадлежит Накатогаве Китидзи. Месяца три-четыре назад он был напечатан в газете «Санди майнити» и многим читателям, я думаю, знаком. Женщина, которую уламывали мальчишки-хулиганы, в самый опасный момент вдруг издала неприличный звук, и тем самым возникшая с таким трудом эротическая атмосфера в мгновение ока улетучилась. При этом женщина сохраняла удивительное спокойствие, а у мальчишек пропало всякое желание прикасаться к ней. Вот какой это был рассказ. Он тоже написан с большим искусством.

То, что произошло с девушкой-работницей у Аоки, вполне могло и не происходить, а вот женщина из рассказа Накатогавы должна была сделать то, что сделала, иначе бы рассказ не получился. Поэтому можно утверждать, что эффект, достигнутый автором, в будущем должен сыграть весьма важную роль в его творчестве.

Но эти произведения относятся к новой литературе. Ещё в «Повествованиях, собранных в Удзи» говорится, будто о Тодайнагоне Тадаиэ рассказывали, что однажды он, придворный высокого ранга, услыхав слова прелестной чувственной придворной дамы, что глубокой ночью луна светит ярче, чем днём, нетерпеливо привлёк её к себе, но женщина издала звуки в такт слову «негодую». Услыхав их, Тадаиэ сказал, что у него оборвалось сердце. «Свет ещё не видывал такого, уйду в монахи», – решил он. Но если вдуматься, вряд ли стоило постричься в монахи от того, что женщина издала неприличные звуки. Тадаиэ только потому, что услышал их, нашёл единственное средство – постричься в монахи, но, кажется, ограничился тем, что немедленно ретировался с места происшествия. Всё же, критически разбирая рассказ Накатогавы в плане историко-литературном, нельзя говорить о недостаточной тонкости людей давних времён. Видимо, сам Накатогава не ожидал выпавшего на его долю успеха. Но поскольку успех был несомненным, я решил рассказать здесь об этом.

«Женщина и тень»

Европеец, надевший парадное кимоно с гербами, выглядит комично. Или выглядит настолько комично, что редко встаёт вопрос, выглядит ли европеец мужчиной вообще. Драму в стихах «Женщина и тень» Поля Клоделя тоже высмеивали, поскольку она была написана европейцем, как бы надевшим парадное кимоно с гербами. Но о том, насколько прекрасен или безобразен облик данного человека как мужчины, нужно судить независимо от того, в парадном он кимоно с гербами или во фраке. Те, кто критически анализирует «Женщину и тень», вопреки ожиданиям, к этому вопросу относятся с полным безразличием. Такое игнорирование проблемы облика европейца как мужчины огорчило посла-француза.

Попробуем перенести место действия этого произведения в Персию или Индию. В этом случае вме-сто цветов персика появились бы цветы лотоса, вместо жены древнего самурая танцевала бы скорее всего принцесса, и тогда даже злоязычные критики не стали бы, как они делают это сейчас, безапелляционно ставить под сомнение сказанное автором. Тем более что мистики, не жалевшие восторгов в критической оценке даже этого произведения, несомненно, готовы будут умереть во имя наивысшего блаженства, которое они от него получат. Вот какой урон несёт посол Клодель из-за какого-то парадного кимоно с гербами.

Однако в любом случае восприятие парадного кимоно с гербами независимо от того, о каком времени идёт речь, далеко не лишено интереса. Действительно, «Женщина и тень» и как японское произведение, и как европейское удивительно несуразно. Но его несуразность объясняется не отсутствием мастерства. Она – следствие непонимания искусства Японии, искусства японцев. И не потому, что автор решил нарисовать тигра, а вышла кошка. Просто он не мог отличить кошку от тигра и рисовал их совершенно одинаково. Чуть было не став тигром, он, подобно критику, чуть было не ставшему писателем, не может даже ради приличия быть назван интересным автором. Однако, если бы ему удалось стать одним из тех удивительных животных, не имеющих отношения ни к кошке, ни к тигру, на которых исстари зарабатывали балаганщики, он облагодетельствовал бы их. Но для нас такое животное не представляло бы никакого интереса, и мы не заплатили бы за входной билет ни сэна.

Сказанное мной касается не только «Женщины и тени». То же можно сказать о стихах Эредиа «Самурай» и «Даймё». Эти произведения можно, пожалуй, назвать странными. Но в этой странности скрыт определённый шарм, свойственный, если говорить доброжелательно, голландской цветочной вазе, а если недоброжелательно – экспортным товарам самурайских торговых фирм. Не признавать в них хотя бы этого шарма значило бы недостойно клеветать на них. Я убеждён, что и произведения японцев, получивших известность в Европе, например Ногути Ёнэдзиро или Кори Торахико, обязаны такой известностью главным