Базельские колокола - Луи Арагон

находились рядом. Раз как-то, это было в начале июня, Катерина сидела в саду, отгороженном от сада господина Безедье только буксовыми кустами, — хозяина, когда он увидел её из-за ограды, вдруг охватил припадок бешенства. Правда, уважаемому крупье в отставке не миновать было удара и паралича, а может быть, сожаление, что он пожизненно связан с госпожой Безедье, заставляло его с такой силой ненавидеть красивых женщин. Как бы то ни было, но, перекинувшись со своей жилицей несколькими незначительными словами, он сделал какое-то замечание, на которое мадемуазель Симонидзе ответила своим надменным певучим голосом, и Безедье начал орать:

— Шлюха! Шлюха! Шлюха!

Катерина не могла похвастать особенно хорошим характером, но поставьте себя на её место! У неё в руках была палка, — она собиралась пойти погулять, — а Безедье по другую сторону изгороди копал гряды. Безедье и ахнуть не успел: налетев на кусты, как волна, она ворвалась к хозяину и сломала палку об его физиономию.

Полиция Берка, не забывавшая посещения Суди, ухватилась за этот удобный случай, чтобы отделаться от подозрительной особы, против которой до сих пор нельзя было выдвинуть ничего определённого. Понимаете, ведь она не только ударила почтенного мосье Безедье, но к тому же ещё и вломилась в его владения.

Катерина была русской подданной. Её выслали из Франции с запрещением въезда на два года.

Она уехала в Лондон. Поселилась в небольшой гостинице в Сохо 29. Там она прожила до зимы. Жизнь текла всё такая же кровавая и хаотичная, но в чужой для неё стране все события окрашивались по-другому. В одной из улиц, выходящих на Тотенхем-Корт-Род, находился отель-ресторан, где обедали люди общества и люди искусства. Нечто вроде интернационального аквариума, с пальмами и серебряными вазами. Кузина мисс Бакстон как-то раз привела Катерину туда, и Катерина стала часто там бывать с молодым художником, который заговорил с ней на улице, потому что принял её за француженку.

Гарри Литтон был очень хорош собой, в стиле Кембриджа. Его видом спорта была гребля. Он выигрывал ежегодный матч на Темзе. Они целовались в кино. Наступило лето. Он возил Катерину на субботу и воскресенье к друзьям на дачу. Гарри был для Катерины удобным разрешением некоторой проблемы. Она смотрела на своего глуповатого красавца и думала: «Любовь…»

Этот период своей жизни она посвятила чтению. Пока Гарри рисовал или грёб, она читала. Она проводила в библиотеке целые дни. Она изучала историю рабочего движения. Разговаривая в Париже с Виктором, она, бывало, стыдилась своего невежества. Рабочие так много знают, они упоминают о стольких вещах, имеющих отношение к истории их класса и неизвестных тем, кто получил исключительно буржуазное воспитание.

Лондон полон воспоминаний, не только воспоминаний о кровавой истории его королей, о празднествах, но и о жизни тех, кто там скрывался. И эти воспоминания, никем не оживляемые, ожидали там Катерину, их чары были сильнее тумана. Лондон — город политических эмигрантов. Их тени в Ковент-Гардене, в Ист-Энде, полном евреев и романтики, строем проходили перед ней, переливчатые, как муар. Все те, кто бежал из Парижа и от господина Тьера, казалось ей, ещё бродили здесь, вокруг. Она искала следы маленькой Лауры, умершей прошлую зиму. Вот каким образом она услышала голос Маркса.

Есть книги, которыми замыкается некий мир. Они — конечная точка, их оставляешь и идёшь дальше. Есть другие книги, книги — двери нашей собственной страны. Почему эту роль для Катерины сыграло именно «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»? Для этого нужно было бы знать, о чём она думала в своей комнатке в Сохо, где её будили в восемь часов утра и приносили кувшин горячей воды.

Итак, именно в Лондоне, куда такая же девушка, как она, тоже русская, привозила во времена Коммуны Марксу вести от восставших (красивая девушка, у которой были там, у царей, богатые родные), именно в Лондоне, Катерина по-настоящему стала сомневаться в анархизме. Вся история последнего года, наконец, прояснялась для неё. Через грузин-эмигрантов она познакомилась с английскими социалистами, она встречала русских из социалистической рабочей партии. В сентябре, пока Гарри был в Ирландии у богатой тётки, она поехала в Чёрную Страну: в смрадном от шахт воздухе Уэльса она увидела суровых мужчин и женщин, о существовании которых она никогда не подозревала. Она увидела самую бездну нищеты. Истощение после последней забастовки было явственно заметно, как недуг на лице ребёнка. В этом районе, где каждый год с каторжного труда шахтёров взимаются не только прибыль компаний, но и миллионы, идущие владельцам земель (среди которых — несколько членов королевской семьи), в этом районе смертность была чудовищно велика: была и есть. Катерина спускалась в шахты с лидерами тред-юнионов. Она ходила с митинга на митинг. Здесь, как нигде, она возвращалась к первоначальному уроку, к Клюзу. Везде рабочий походил на того большого ребёнка, погибшего в Клюзе у неё на глазах.

А в это время по всей Европе проносилось эхо убийств на Балканах. От войны к войне, огонь, как будто временно утихавший, возрождался с ненасытной яростью. Вселенную лихорадило; температура резко поднималась, потом спадала, нет, это ещё не тиф, которого опасались. Жорис де Хутен, проездом в Лондоне, по делам, зашёл к мадемуазель Симонидзе.

Ей не хотелось с ним встречаться, у неё были кое-какие сомнения относительно него и его отношений с Лепином. Но в конце концов поскольку она в Англии! И потом — Гарри ей немножко надоел. Она была рада провести вечер без него.

Жорис знал ресторанчик возле Тотенхем-Корт-Род, ему казалось, что это изысканнейшее место, и он бы ни за что не согласился обедать в другом ресторане. Они едва успели сесть, как с соседнего столика протянулись руки: два француза, друзья Жориса.

Старые клиенты Брюнеля, знавшие, что он ростовщик (скандал в этом смысле не открыл им ничего нового), относились к нему по-прежнему, — карьера его пострадала только в Париже. Кстати, граф д’Эвре говорил: «Я человек широких взглядов, я могу пообедать даже с моим портным». На самом же деле, посланный в Англию с некоторой миссией, он был очень рад, когда встретил там Брюнеля, облегчавшего ему материальную сторону важного для него предприятия. Если б вы знали, как в Лондоне дорога жизнь! И потом — как эти англичане живут! Брюнель тоже, казалось, приехал в Лондон с какой-то миссией. Он немножко изменил свою фамилию. Теперь его звали Брюнелли. Впрочем, это была его настоящая фамилия: он был уроженец Ниццы.

В результате обед получился скучноватый, оттого что эти господа всё время говорили о бирже и нефти, о курсе бумаг, о делах Манташева и так