Базельские колокола - Луи Арагон

Безедье, потрясая кулаком, что-то бормотал. Полицию несомненно вызвал он. Но легавый уже открыл дверь в другую комнату: там никого не было. Суди бежал через открытое окно. Полицейские ретировались, извиняясь, но не вполне успокоенные. Безедье был вне себя:

— Я вас уверяю, господин комиссар…

На следующее утро, в субботу, у входа в домик железнодорожника Барая «человек с винтовкой» попал в западню: операцию проводил сам Жуэн с комиссаром по особым делам, Эскандом. Его арестовали на вокзале.

К досье Симонидзе (Катерины) прибавился ещё один параграф. Но пришить её к этому делу было трудно. Суди заявил, что он прямо с вокзала отправился к железнодорожнику.

На следующий день газетная заметка о самоубийстве Пьера де Сабран прошла среди подробностей этого сенсационного ареста совсем незамеченной.

Вечером того же дня военная процессия в Париже была проведена с особым блеском. Согласно последним распоряжениям маршрут не был опубликован. Около десяти часов процессия прошла перед биржей труда. Демонстрация силы. Кругом было изрядное количество полицейских в штатском. Когда грянула «Марсельеза», из окон первых этажей начали что-то кричать, нельзя даже было разобрать, что именно. Но военные повернули прямо к бирже труда, в окна полетели камни, махали палками, потрясали кулаками. У биржи почти никого не было. Двое рабочих, стоявших в дверях, буквально были растерзаны толпой, патриотами в трансе. Это славное сражение шло под звуки «Лотарингского марша» и под крики «Да здравствует Пуанкаре! Да здравствует Франция!»

Это был реванш за Бельвиль. Подполковник Меркюро торжествовал.

Его свояченица в это время продолжала спокойно жить в Берке. Несмотря на господина Безедье, вечно что-то ворчавшего, когда она проходила мимо, несмотря на его жену, всячески старавшуюся её уколоть по мелочам. Мелани злилась:

— Мадемуазель слишком добра. Если б я была на вашем месте…

Дело улицы д’Оффемон (так называли историю самоубийства молодого Сабрана) занимало в печати много места и отвлекало внимание от политики, чем правительство и собиралось воспользоваться. В начале апреля Катерина получила письмо от Виктора: он сообщал ей, что у Жаннетты был выкидыш. Очень грустное письмо, в котором переплетались сообщения о забастовке со смертью Бедома и интригами консорциума. Катерина думала о Юдифь Романэ, умершей от того, что она не хотела иметь ребёнка. Каким ей тогда казалось недопустимым, что эта несчастная Юдифь после аборта стала жалеть, зачем она это сделала. А вот по отношению к Виктору, то есть по отношению к Жаннете, у неё было совсем другое чувство — безграничного сожаления. Какой бы он был, этот младенец? Да, о многом она думала теперь по-другому. Она вдруг почувствовала себя эгоисткой в своём одиночестве. Столько вокруг неё горя, катастроф. К этому прибавилось сообщение в газетах о самоубийстве сестры Суди. Оно не имело никакого отношения к аресту «человека с винтовкой». Жалкая и простая история: родители не давали согласия на брак, и она застрелилась у кровати своего возлюбленного, вот так, просто, из револьвера. Любовь… Катерина опять слышала голос Суди, страшное и насмешливое выражение, с каким он произносил это слово. Мир — это кровавая машина, о которую люди раздирают свои ободранные пальцы.

И Катерина снова покинула Берк. В Париже она опять предложила свои услуги забастовщикам на улице Каве. Атмосфера забастовки сильно изменилась с декабря. Всё-таки ощущались утомление и отчаяние. Обещанные забастовки солидарности не удались. Денег становилось всё меньше и меньше. Весна в Париже — сырая, холодная. На митингах проскальзывала усталость. Ничего не получалось. Раз правительству не удалось заставить хозяев сдаться, что ж тогда…

Но у кого был успех, так это у Аристида Бриана, министра юстиции, когда он в палате отвечал «Аксьон франсез» по делу Сабрана.

Вечером 13 апреля, когда рабочие расходились после митинга, по улице Каве проехал автомобиль, налетел на забастовщиков, раздалось несколько выстрелов, но никто не был ранен. Газеты утверждали, что это шайка Бонно. Но, по правде сказать, это было простое предположение: все забастовщики сходились на том, что это опять нападение вроде того, которое в марте стоило жизни Бедому. Факт тот, что впоследствии — во время процесса шайки — об этом инциденте никогда не упоминалось. У Сюртэ, очевидно, не было сомнений, что за автомобилисты проехали по улице Каве.

Гибель «Титаника», о которой извещали газеты от 16-го числа, вытеснила, как надоедливый романс, все другие мысли. «Ближе к тебе, о боже!» стало в Париже модной кантатой, и иллюстрированные журналы изображали гибнущий пароход, в то время как оркестр продолжал играть эти странные иеремиады. Франция разом забыла Бедома, Пьера де Сабран и прочие неприятности.

Восемнадцатого апреля Фиансетт произнёс на бирже труда надгробную речь забастовке:

— Забастовки больше нет. Правда, мы могли бы ещё продолжать бороться. Сегодня не вышло на работу столько же машин, сколько и вчера. Но есть другие нарушения: многие из работающих шофёров ничего больше не дают в стачечную кассу. Касса пуста. Зачем теперь без конца затягивать безысходную борьбу и доводить до нищеты лучших из нас? Зачем, окончательно и полностью проиграв сражение, рисковать будущим профсоюза, столь же живого сегодня, как вчера?

Его речь, такая чуткая, такая человечная, растрогала многие газеты. Другого и не ждали от этого Фиансетта, которого в течение всей забастовки рассматривали как человека серьёзного и чьи декларации всегда были такого рода, что его нельзя было считать солидарным с достойными порицания поступками забастовщиков.

— Видите, — повторял Виснер Жозефу Кенелю, — я вам говорил, что с этим человеком можно сговориться!

Но всегда что-нибудь бывает неблагополучно: забастовка кончилась, однако у Виснера теперь были неприятности с делом Сабрана. Этот болван Брюнель! И Диана так плохо себя чувствует…

Катерине нечего было делать. Эти несколько дней на службе у забастовщиков сняли с неё некоторую тяжесть. Виктор, побеждённый, не был для неё прежним человеком, она освобождалась от него. Ей даже удалось подружиться с Жаннеттой.

Девятнадцатого — такси забегали по Парижу. Забастовка длилась сто сорок четыре дня. В газетах появились сообщения о волнениях в Феце. Марокканцы восстали. Но то, что остановило внимание Катерины, читавшей газету в ожидании сестры, Елены, на улице Блез-Дегофф, была следующая телеграмма агентства Рейтер:

«Санкт-Петербург, 18 апреля.

По телеграфу из Иркутска сообщают, что беспорядки, длящиеся уже некоторое время на золотых приисках общества „Лена“, принимают серьёзные размеры. Солдаты, посланные на место для усмирения, стреляли в рабочих. 107 убитых и 80 раненых. Событие, кажется, произошло в шесть часов вечера. Группа забастовщиков, безрезультатно просившая об освобождении нескольких товарищей, отправилась на Феодосийские прииски. Войска перерезали им дорогу и окружили манифестантов, бросивших несколько камней. Тогда войска открыли стрельбу».

— Прости, что я опоздала, Катюша, — воскликнула Елена,