Базельские колокола - Луи Арагон

кайзер произнёс речь, свидетельствующую об отступлении, и Жорес утверждает, что именно манифестация, а не твёрдая позиция французского правительства и не пламенная речь нашего президента в Тулоне, спасла ещё на этот раз мир.

Мне кажется, что такого рода манифестации — это всё, что придумали социалисты на случай тревоги. Кстати, мосье Жорес говорил со мной о своей точке зрения на реорганизацию армии, и я должен сказать, как бы парадоксально это ни звучало, что она мне не показалась ни безумной, ни невозможной, ни даже лишённой чувства патриотизма».

Брюнелли мимоходом отмечал некоторые разговоры, слышанные в ресторане «Трёх королей», и заключал:

«Вы должны признать, что для начала это не так уж плохо. Не успел я приехать, как сразу же вошёл в сношения с главным актёром комедии, и он сам посадил меня в первые ряды. Между прочим — аппаратик бесподобен. Я его испробовал и думаю, что у Вас будут все фотографии, о которых Вы просите. Среди немцев мне уже удалось поговорить с женщиной, которую считают здесь одним из опаснейших элементов. Её зовут Цеткин, но я не уверен в орфографии, я проверю…»

II

Кларе Цеткин в Базеле было больше пятидесяти лет. У неё позади длинная жизнь, длинная история, но что это в сравнении с тем, что готовит ей будущее?

Она не красива, но есть в ней какая-то сила, незаурядная для женщины. Невысокого роста, с удивительно крупными чертами лица. У неё ещё белокурые волосы, из тех тяжёлых волос, с которыми не могут сладить ни гребни, ни шпильки.

Остов лица — резкий, мощный. В толпе её нельзя не заметить. Одета она довольно небрежно, но не полосатые кофточки, не мех, кое-как накинутый на плечи, привлекают внимание, — поистине необычайны её глаза.

Автор этой книги видел Клару Цеткин двадцатью годами позже, уже почти умирающей. И тогда ещё, в Москве, когда она, изнурённая болезнью и летами, исхудавшая, задыхалась после каждой фразы, каждой из этих стрел, вырывавшихся из живого прошлого, в ней воплощённого, — и тогда ещё у неё были эти непомерно большие, великолепные глаза, глаза всей рабочей Германии, голубые и подвижные, как глубокие воды, волнуемые течениями. В них — и фосфоресцирующие моря, и легендарные предки, и старый германский Рейн.

В ночь перед базельским конгрессом в отеле «Трёх королей» шпик, со рвением неофита, проявляет у себя в комнате фотографию Клары Цеткин; ему удалось сегодня снять её. Он нагибается над ванночкой, он страшно увлечён — это первая фотография, которую он сделал маленьким аппаратом, спрятанным в набалдашнике палки, переданной ему господином Совбоном из Женевы. Негатив крошечный, но чёткий, его легко увеличить. Человек нагибается над ванночкой, он следит за тем, как проступает образ Клары Цеткин, который попадёт в папки полиции, во Второе бюро 1 военного министерства, где секретно готовится ответ на открыто созванный конгресс, начинающийся завтра.

Шпик этот — циник, но он ещё не привык к новому своему ремеслу, и, может быть, оттого он нервничает. Этот субъект, знавшийся с самыми красивыми женщинами Парижа, вдруг, забыв, что перед ним портрет старой женщины, задумывается, не в силах оторваться от этого странного, украденного им взгляда. Он не замечает узкого германского рта с опущенными углами, — рта Гёте и Гегеля, нет: он видит только взгляд, светлые глаза Клары.

Что он в них видит? Тюрьмы военного времени или ослепительную минуту, когда эта старая женщина появилась, несмотря на всю французскую полицию, в разгар конгресса в Туре, в 1921 году, и выступила с огненными словами, родившими французскую коммунистическую партию? Должно быть, он просто смотрит на этого врага, как на всякого другого, стараясь запомнить его черты. Для этого человека женщины, занимающиеся политикой, всегда немножко смешны, но он на минуту забыл об этом.

В это самое время Катерина Симонидзе в Брюсселе, в гостинице разбирает свои вещи. Сидя посреди чемоданов, она открыла коробку, и из неё посыпались пожелтевшие любительские снимки, воспоминания, которые тащатся за ней по жизни. Как ей теперь всё это чуждо! Фотография Анри Батая с надписью, группа в Вирофлей с Режисом, Бригитта и Меркюро… Гарри (она рвёт этот снимок). Она вспоминает, как она приезжала в гостиницы, давно, ребёнком, с матерью, в роскошные отели. Фотография Григория, которую вынимали из чемодана прежде всего. В первый раз она думает о том, что у неё нет ни одной фотографии Виктора… Между всеми изображениями мира и ею встают последние картины, те, которые она вынесла из тюрьмы. Падение и величие человечества. Она видела в Сен-Лазар проституток и работниц. Всё немножко страшнее, чем это себе представляешь. Но в её сердце окрепло убеждение: она знает теперь, что такое женская доля. Она знает, что, в общем, существует два сорта женщин. Она ушла от паразитизма и проституции. Перед ней открывается мир труда. Виктор был прав.

Виктор был прав, но я не могу больше говорить о Катерине. Колеблющаяся, шаткая Катерина, как медленно она приближается к свету! А мы ведь уже в конце 1912 года, и уже существует человечество, чьи тени такие вот Катерины Симонидзе видят только через экран. Посмотрите — Кларе Цеткин больше пятидесяти лет. Я беру Клару Цеткин, как пример, но всё неудержимо приводит меня снова к ней.

Скажут, что автор сбился с пути, что давно пора ему закончить барабанным боем книгу, где до отчаяния поздно появляется образ женщины, которая могла бы быть её центральной фигурой, но никак не должна играть в ней немую роль. Скажут, что автор сбился с пути, и автор не будет этого оспаривать. Мир, читатель, по-моему, так же плохо построен, как, по-твоему, — моя книга. Да, нужно переделать и то и другое, и героиней будет Клара, а не Диана и не Катерина. Если я сумел вселить в тебя стремление к этому или хотя бы только простое желание, — ты можешь с презрением разорвать эту книгу, мне это будет безразлично.

Но пока что я буду без конца рассказывать тебе о глазах Клары… Как? Ты думал, что я уже всё о них сказал? Об этих глазах, которые в один прекрасный день, с высоты председательской трибуны рейхстага, накануне гитлеровского наступления, спокойно осмотрели скамьи, забитые врагами, измеряя огромную предстоящую работу… и тогда старая партийка мирным голосом объявила о том, что в Германии будут советы. Ты думал, что двумя или тремя сравнениями я исчерпал всё, что я могу сказать об этих глазах? Когда в глазах этой старой женщины — глаза всех женщин завтрашнего дня, молодость глаз завтрашнего дня! Прежде чем я исчерпаю все