Базельские колокола - Луи Арагон

речей революционные зёрна, утонувшие в фразах: призыв Вайяна к борьбе против войны любыми средствами; призыв Жореса к легальному или революционному действию, — этого мало, ибо мы всё равно не услышим, как билось в Базеле в тот день великое сердце.

Может быть, и правда, что в этом параде Вильгельмов Теллей и ангелов мира было больше смешного, чем действенного. Может быть, шутовская сторона была сильнее трагической стороны. Может быть, среди этих шагающих в шествии торжественных бонз мы теперь замечаем только лица предателей, через полтора года продавших заправилам войны европейский пролетариат. Может быть, это и так.

Но всё же на этом празднике, от которого подымается смешанный запах ладана и тления, предвестник страшной груды костей Мазурских болот и Вердена, мне не хочется смеяться над детьми, бросающими в толпу цветы. Что с ними будет, с этими ангелочками 1912 года? Их руки научатся держать винтовки. Вот этими же руками они будут бросать несущие смерть цветы — гранаты.

Мне не хочется смеяться над огромной толпой, собравшейся в Базеле, над огромной надеждой, которая будет обманута. Среди этих людей не одни предатели, есть между ними люди, отмеченные кровавым перстом. Я смотрю на террасу над Рейном, где говорит сейчас Прессансэ. Вижу тысячи молодых живых людей. Тело у них горячее, в них трепещет жизнь. Кровь румянит их щёки. Двигаются они свободно, ловко, как люди, привыкшие работать. С ними их жёны, невесты, дети. Движения их непринуждённы, они весело подталкивают соседа, глаза их загораются, они с нежностью заглядываются на чьи-то губы, плечи. У них человеческие желания, они чувствуют голод, жажду, они томятся, когда женщина подымает обнажённую руку. Они доверчиво следят глазами за жестами оратора, за красным трепетом знамён. Эти огромные толпы собрались здесь как на праздник. Я боюсь глядеть в глаза их судьбе.

Это страшно, как дачный поезд в праздник, если знать заранее, что он потерпит крушение. Взять хотя бы эту группу баденских крестьян…

…Он был из Бадена, этот мальчик призыва 1918 года, из-под города Ульши-ла-Вилль, и было это, кажется, 2 августа 1918 года. Французские пушки наводнили плато новыми удушливыми газами, действие которых нам было неизвестно, и когда этот девятнадцатилетний мальчик, потерянный, ослеплённый, шёл, вытянув вперёд руки, в нашу сторону (мы укрылись за насыпью дороги), я увидел что-то неестественное в его лице. Мгновение он колебался, потом, как человек, у которого очень болит голова, приложил левую ладонь к лицу и сжал его слегка. Когда он отнял руку, она держала нечто кровавое, невообразимое. Это был нос. Постарайтесь хорошенько себе представить, как выглядело его лицо…

С тех пор меня никогда не покидает вполне запах гангрены. Труп лошади и человеческий труп пахнут не совсем одинаково. Я ощущаю этот запах иногда ещё во сне. Он будит меня. Я лежу в кровати. Я не вижу трупа рядом со мной. Я тупо и успокоенно улыбаюсь в темноте. Ладно, всё это, может быть, начнётся снова, но сейчас этого ещё нет.

Кажется, мы были в Базеле.

Нас ничто не останавливает: мы легко прокладываем себе дорогу сквозь толпу к битком набитому храму. Подумайте, сколько рук, сколько ног, которые мы расталкиваем, чтобы пройти, будут искалечены, оторваны в грядущие годы от этих крепких тел. Мы проходим через митинг калек и трупов. В храме Жорес произносит речь.

Осведомитель Второго бюро теперь уже не хвастается, что он так ловко обошёл великого трибуна, теперь он молчит и слушает. Он слушает изо всех сил, он уж не так уверен, что хорошо выполнил своё задание. Пускай недостатки, ошибки, но в эту минуту, когда слова ещё раз уносят Жореса за пределы буржуазного благоразумия, в эту минуту он чувствует, как бьётся сердце рабочего, всё-таки, несмотря ни на что, он — его выразитель, воплощение борьбы с войной, и слова, которые он сегодня произносит, отзываются где-то в далёкой классной школы Станислас, где учитель Вилен 3 с ненавистью слушает эхо его слов, и уже в Базеле, в голове шпика Второго бюро, эти слова рождают мысль о необходимости убийства.

Ещё никогда в этой церкви, где в минуты опасности вожди христианства во время оно созывали собор, — современным и фантастическим повторением которого является сегодняшний конгресс, — ещё никогда в этой церкви, где в течение веков преклоняла колени гордая буржуазия, покровительница искусств, ещё никогда там не раздавался такой мощный голос, никогда такая мощная поэзия не поражала сердца.

Жорес говорит о базельских колоколах:

«…колокола, голос которых взывает к всемирной совести…» И в его голосе начинают звенеть базельские колокола. Всё, что эти колокола вызвонили за свою колокольную жизнь, проносится теперь под сводами в певучем пафосе Жореса. Проносится с обаянием, которое он умеет придавать словам, с обаянием колокольного звона его слов. В них — все страдания человечества, якобы облегчаемые религиями и обрядами. Надежда на революцию растёт и проходит через его мчащуюся речь. Слова вышли на праздник. Мысли в Базельском соборе похожи на песни. Надпись, которую Шиллер, великий и ничтожный поэт, сделал на символическом колоколе своей самой знаменитой поэмы, Жорес театрально повторяет здесь: «Зову живых, оплакиваю мёртвых, низвожу громы небесные!»

Мы стоим над пропастью, и тот, который будет убит первым, кричит эту магическую фразу. Живые и мёртвые слушают его стоя, тесно сгрудившись в притворах и часовнях. Церковный свод изумлён до самых стрелок готических арок словами, от которых из мостовых вырываются камни. Хоры, покрытые знамёнами цвета крови, вздрагивают: «Зову живых, оплакиваю мёртвых, низвожу громы небесные!»

По всему европейскому небу и там, в далёкой Америке, собираются тёмные тучи, насыщенные электричеством войн. Народы видят, как тучи сгущаются, но за тенью их не видно места их рождения.

Виснеры, Рокфеллеры, де Бендели, Финлейи, Круппы, Путиловы, Морганы, Жозефы Кенели движутся в закрытых для толпы высших сферах, где решаются судьбы масс.

Цифры проступают на чёрных досках. Бумажные ленты ползут из автоматических аппаратов. Война. Готовится война. Вот она. «Зову живых, оплакиваю мёртвых, низвожу громы небесные!»

Увы, заклинания напрасны. Громы небесные не будут попраны. Живые… но кто же ещё смеет сегодня рядиться в это чудесное слово? Когда всё так неверно и когда в два счёта из живого делают мертвеца.

— Правительства, когда они говорят об опасностях войны, — говорит Жорес, — не должны забывать одного: народы могут сделать простой расчёт, что собственная революция будет стоить им меньше жертв, чем чужая война.

Он замолчал. Может быть, рухнет собор от возгласов и криков «ура»? Триумф Жореса — обагрённый кровью триумф. Вершители войны и мира не простят ему его никогда. Мы, которые ему аплодируем,