Камень небес - Валерий Викторович Дмитриевский

пробрал холодок, и я решил не бороться с ним, кутаясь в спальник, а выйти пораньше. В начале седьмого, глотнув чаю и пожевав хлеба, я пошёл наискосок вверх по склону. Удивительное дело: вчера почти весь день не пил, а тут сразу во рту появилась сухость, глотать было нечего, горло першило, и мне пришлось несколько раз приложиться к фляжке. Не дойдя до оси хребта, я опустошил её и теперь думал, где взять воды. Почему-то всегда так бывает: когда воды полно, пить не хочется, а если знаешь, что её мало, тут же одолевает желание нахлебаться вдоволь. Солнце поднималось всё выше и припекало совершенно по-июльски, я начал потеть, и пить хотелось всё сильнее.

Жажда переносится намного труднее, чем голод. Язык стал шершавым и еле помещался во рту. Надо было всё-таки вчера наполнить фляжку в Можайке… Я оглядывался по сторонам, ища хотя бы тоненькую струйку, сочащуюся из-под камней, и срывал с них мох в надежде, что из него можно будет выдавить капельку влаги. Бесполезно. Камни, потеряв ночную прохладу, даже наощупь не давали ощущения влажности, а мох был сухим и ломким, будто солома. Вспомнилось из «Планеты людей», как Экзюпери с механиком Прево, потерпев аварию в пустыне, утром собирали тряпкой осевшую за ночь на крыло самолёта росу, выжимали её, пахнущую маслом и краской, и смачивали рот, радуясь и этой гадости. Я был в лучшем положении – на карте в глубоком распадке слева от меня был показан ручей, и за какой-нибудь час я мог бы спуститься к нему, напиться и снова подняться вверх с полной фляжкой. Но в таком случае я рисковал опоздать к вертолёту, если он прилетит вовремя. И зачем тогда эта форсированная ходьба и скомканная ночёвка? Гладышев с Аркашей улетят на Каргадон без меня, а Камалов сожрёт меня живым, без перца и соли…

Мальчик рад подержать хрусталь лощёный и скользкий,

Вертит груз ледяной нежными пальцами он,

Видит влагу, навек заключённую в камне прозрачном:

Только её пощадил тяжкой зимою мороз.

Мальчик камень сухой вновь и вновь к губам прижимает,

Но не достигнет воды жаждущих губ поцелуй.

Клавдий Клавдиан, «Хрусталь, внутри которого – вода»

И вдруг явилось чудо – сквозь заливающий глаза пот я разглядел на неровной поверхности скального монолита чуть справа от себя неглубокую ямку, заполненную дождевой водой. Через день эта лужица высохла бы на жаре, а пока ещё отражала в себе далёкое голубое небо и мою бородатую морду, наклонившуюся над ней. По воде бегали, не утопая, какие-то мелкие букашки, я сдул их прочь и до самого дна опустошил ямку, ощущая, как скрипят на зубах мелкие песчинки. Что такое вкус арбузов и дынь перед несравненным вкусом этой затхлой водицы! И как мало надо, чтобы вернулась бодрость.

Не находя по пути ничего интересного, я перевалил через хребет в долину Жерго и уже различал вдали наши палатки на берегу. Спустился по склону, описал у его подножия последнюю точку наблюдения и зашагал по пойме, заросшей мелким кустарником. Шёл и молился, чтобы вертолёт сегодня не прилетел. Куда же я полечу, весь разобранный? Надо отоспаться.

Со стороны лагеря раздался выстрел, немного погодя – другой. И я понял, что это сигналы для меня. Значит, летит. Пунктуальный, как Штирлиц… Минут через десять я перебрёл речку и поднялся к палаткам.

– Слава богу, – встретил меня Гладышев, – успел. Вертолёт будет как раз к одиннадцати.

– Хорошо.

Я прилёг на голые нары, закрыв глаза.

– Ну как? – услышал я Колин голос. – Всё нормально?

– Как видишь.

Он потоптался рядом и ушёл. С тех пор как я наткнулся недалеко от лагеря на распятую на стволах лиственниц шкуру Пирата, разговаривать с Колей не хотелось. Не верил я в его сказку, что это росомаха собаку порешила. И общался с ним только по необходимости. Сейчас улечу, и надобности в общении совсем не будет…

Далёкий рокот Ми-восьмого, который не спутаешь ни с чем, прогнал мою дрёму. Я вышел из палатки. Гладышев с Аркашей спускались по ступенькам в откосе берега, направляясь на галечную косу, где была вертолётная площадка. Все наши пожитки уже лежали там. Сполоснув лицо в речке, я пошёл следом. Вертолёт сделал над нами круг и грузно опустился на косу. Экипаж был незнакомым, как видно, его впервые отправили сюда, на севера. Мы побросали в сумеречное чрево машины свои рюкзаки и спальники, продукты, палатку, залезли сами.

Прощай, Жерго, вместе с ненайденным нами хрусталём! Если он и был здесь когда-то, то давно растаял, как лёд, в пламени геологических катаклизмов прошедших тысячелетий, оставив редкие капли кристаллов в морщинах гор…

Восход сегодня – несказанный!

На что нам конь, давай стаканы,

И на вине верхом – вперёд

В надмирный праздничный полёт!

Как свергнутые серафимы,

Тоской по небесам палимы,

Сквозь синий утренний хрусталь

Миражу вслед умчимся вдаль.

Доброжелательной стихии

Припав на ласковую грудь,

Прочертим, две души родные,

Восторгов параллельных путь,

Бок о бок, отдыха не зная,

До мной придуманного рая.

Шарль Бодлер, «Вино любовников»

В вертолёте под громкий гул двигателей не выспишься, притом мы летели над незнакомыми местами, на которые всегда интересно посмотреть, и я не отрывался от иллюминатора. Достав карту, я пробовал следить за маршрутом. Дверь пилотской кабины, в которую над головой бортмеханика можно глядеть вперёд, была закрыта, пришлось смотреть в боковой иллюминатор. Пока внизу чередовались заросшие тайгой гривы и распадки, привязаться к местности я не мог. По широкой долине, которую мы пересекли, определил, что это Можекан. Затем потянулись гольцы, и вот среди них открылось большое озеро Иракинда. Немного погодя внизу проплыл извилистый дорожный серпантин – я знал, что где-то вблизи озера находится золоторудное месторождение, и дорога, несомненно, вела к нему. Ну а трассу БАМ не заметить было невозможно. Мы сели дозаправиться в Муе – небольшом аэропорту, где сидела одинокая «Аннушка», и пошли дальше на северо-восток. Внизу показался могучий Витим, и мы теперь всё время летели над ним, срезая виражи русла.

– Смотрите, вот знаменитый Парамский порог! – оторвавшись от карты, я подозвал Гладышева. На тёмном фоне водной ленты белели хорошо заметные буруны.

– Читал я про него, – прокричал мне на ухо Гладышев. – Сколько народу здесь потонуло! По шесть-восемь человек в год гибли.