Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

врагов с цепями у парадного подъезда, поджигали вагоны с зерном на соседней сортировочной, товарно-узловой станции (ну это вы врете! Вру, конечно), в четырнадцать делили карту Союза, не подозревая, как оно аукнется в будущем. Панно на парте „Путешествие татей по Военно-Грузинской„, нарисованное то ли на перемене, то ли прямо во время урока, тоже не имело серьезного успеха. И никакого отношения к позднейшему политическому паноптикуму. „Да у вас вся парта разрисована, берите абразивную пасту и смывайте“, – голосила учительница. Драим парту, а в это время в класс стучатся пионеры, зовут в актовый зал на репетицию. Вслед за ними завхоз. „Ну вы сегодня нарасхват“, – разводит руками училка. Смываемся. Панно – нет. Свой жаргон, своя мифология. В пятнадцать – подружка, Фугасная бомба с фабрики им. Комединснаба, „встречай родную“. Фотокарточку у Арс-Мюнха нашего, Барсука, сперла и сама себе подписала такими словами: встречай, мол. Разумеется, ничего не было. Шел ежик, шел. На мой взгляд, Арсухин два важных момента не осознал до конца: необходимость собирать опыт, как грибы, и делать надлежащие выводы, пока поганками не объелся. Даешь опыт любви и работы! Но такой работы, как у меня, у вас не случалось. Я – единственный. Есть что вспомнить. Ангар по дороге к Аляске, подлинное забугорье, каньоны – белки черные (природный оксюморон), вьетнамец лаосцу ногой в рожу, полная харя звездюлей, а негр ему: „Камбоджа ты!“ Фура приезжает, ты встречаешь, тебе „сэр“ говорят, зато по радио там – джаз, как из-под крана, – только успевай подставлять кассеты. Вот Аляска и подкузьмила, вышла боком, раз теперь в этот ягельник отправили. Но тогда в Заполярье белый снег был, а теперь снулая бестолочь. Арсухинская земыга, за ногу ее, градусы по нулям. Наверное, по ту сторону пролива тоже все потекло, открылись карстовые красоты».

В конце этого абзаца красовалось с разводами радужными жирное пятно. Сало, что ли, резал, а потом писал на той же бумаге? Нисколько не устыдившись, Шустров стал обращаться и лично ко мне, и, вероятно, ко всей редакции:

«Нет, у меня не белочка, и в Белгород, куда ссылали немецких студентов-славистов (см. „Ostwind“ К. Мюллер), как ты знаешь, не заносило. Это просто палящая атмосфера юношеских ожиданий сказывается, пропущенные важные делегации или акции, организации или оргии, ренегатство на садово-огородном участке, особо ранний маразьмь в яслях или детском саду.

Что вы ржете, утки-селезни? Что вы ржете, паскуды? Мне грустно с вами. А без вас – тем более. Вы улетите, и останутся одни жабы, которым все еще мерещатся Ивановы стрелы. Но лысая, плешивая плоскость постепенно приучает нас к тому, что даже газон – пережиток, атавизм и роскошь.

Наковыряйте мне весны, заверните, взвесьте, я плевать хотел на пустошь. На плесень. На осень».

Это был намек, за которым последовала поспешная и неловкая откровенность:

«У меня какой-то барсучий синдром. А может быть, соломенный? Ведь мы почти уже сошлись с Настей. Но… Почти не считается. И почтой потчую. Мне кажется, у тебя гораздо больше шансов. Лови момент!»

Ах, Юра, зачем же так прямолинейно? Не скрою, не ожидал, эти детали повергли меня в… Почти слились, почти сошли за… И все-таки упаси меня от вульгарничанья и пошлятины, попробую сохранить деловой настрой. Завидуешь ли ты мне (думая, что Пруденс пока здесь и я ее вовсю обольщаю) или Арсухину (которому для полевых работ досталось не Заполярье, а Модена), но эта гребаная Пустошь, похоже, подвигла тебя на текст! Который, правда, похож на логорею (и вообще, Юра, согласись, ты все-таки не Рокуэлл Кент и нечего у нас перед носом своей Аляской размахивать). Однако извлечь из твоего опуса кое-что можно.

Едва ли Шустров рассчитывал услышать мои комплименты, продолжив в хвост да в гриву склонять Барсука:

«Хотите радиоспектакль? Давайте замаскируемся и, чтобы не спугнуть ни мысль, ни паузу, ни музу, ни медузу, ни барышню какую-нибудь ненароком, придумаем протагониста, этакого кордебалетного удальца. Давайте вообще срисуем его с Арсухина, старинного друга! Итак…

…

„– Холодно у вас тут в переходе, – сказал старый Развалин и улыбнулся. Его коричневое пальто, скроенное из подручного материала, медленно расползалось по швам. Уши оттопырились больше прежнего, в глазах темнела оскомина. Вечер не предвещал ни кораблей, ни кругосветных круизов.

– Переход казенный, – возразили ему, – к тому же сквозняк.

– Я приду в субботу, – булькнуло в телефоне. Она действительно пришла в субботу, погрузилась головой на его колени и полчаса притворялась спящей. Развалин молчал, потом попробовал шевелиться.

– Ну вот, – оскорбилась она и сморщила губы, – стоит только устроиться поудобнее, как все сразу разрушат. Ты отвезешь меня на Выступ?

– Отвезу. А зачем тебе туда на ночь глядя?

– Ты же знаешь, там собираются мои подружки, там же я заночую.

– От научной порнографии к эмпирической профанации спаривания?

– Ты о чем?

Развалин видел ее в последний раз у входа в театр, она обернулась, оглядела его… Без реакции. Была не одна. Он не узнал или сделал вид.

…

Прямое попадание в пустошь распахнуло новую лунную поверхность, в лунках, смазанных овечьим пометом, в заросшей крапивой станции. Он зашел за угол, справил нужду и только тогда заметил, что почва уже давно потрескалась здесь. Уже второй раз туча пыталась сбросить свои белые береты, но местность ежилась и отторгала всякую мысль о снеге. Плывшая по горизонту тяжело беременная котомка долго выбирала маршрут, прицеливалась, пробовала разродиться. Воздух в крапинку. Иногда здесь проходили мотовозы. Кургузая двухэтажная конструкция, развивавшая скорость дрезины, издавала томительный звук, проникая в крапивник. В крапивнике терялись рельсы узкоколейки. Конструкция напоминала ржавую будку, с теплушкой, однако, не имела ничего общего. Заграбастав редких желающих, чудище скрывалось в дальнейших зарослях. Порт назначения – уездный город. На вокзале – киоск.

В киоске – то, что во времена оные звалось бакалеей.

– Вам с фруктовым запахом?

– Нет, мне с запахом табака“».

И зачем, спрашивается, постоянно цеплять несчастного Бенедикта? Тем более что нет в Арсухине ничего такого удалого-кордебалетного. А возле театра у Пруденс была стрелка с Шустровым, после того как путешественник Юра вернулся с Аляски. Плавали, помним. Что за странные выкрутасы? Дальше монолог шел чуть внятнее и веселее. Чуть-чуть.

«Теперь о деле. Нарисуем себе трамвай в Пустоши. Говорят, что в опытных экземплярах он здесь встречался. Но стал напоминать простывший след той чудовищной конструкции из кустарника. Его выкрасили в зеленый цвет, какой-то непроходимой салатовой краской. Сарай на колесах. В такой трамвай страшно войти, тем более сесть. Лучше к столу, прочь от трамвая, к