Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

Говорить о том, что Пустошь вызывает приступы некоторого депрессняка, довольно банально. Но Шустров отчего-то предпочел именно этот мейнстрим, правильный и чуть пронзительный. Хотя его можно назвать и дигрессией. Она ведь лучше агрессии, правда? Примерно так подумал я и углубился в его письмо, не понимая, к кому он (мысленно) обращается: ко мне, к слушательницам, заваливающим электронный адрес feedback@radio-marevo.net своей дигитальной макулатурой, участницам конкурса или, может быть, к Пруденс? Или это затравка (фрагмент) будущего радиоспектакля?

«Есть желание поговорить со мной? О чем? О детстве, о шепоте ветра и шелесте стеблей, о том, что шкурой владеет шорох, страх, губы, иней, цыпки и гуси, сила шнапса. Полярная ночь – это вам не хухры. Ущербная сателлитка серебрит водосток. И не до тех пор, когда озарится восток, охваченный огнем горящей тундры, а пока она сама не спрячется за горизонт от скуки. Сателлитка набита пеплом, аки туча в прежние времена была туго набита снегом. Делать нечего. Пустошь выпендривается, и мы будем переписываться не чаще, чем она циклично полный вес набирает. Я не куплю вам серебряную ложку или Моцарта из марципана. Марципанами я объелся в детстве и поэтому стараюсь не приближаться к ним, а серебряную ложку унес местный топтыгин, перепутав ее с деревянной.

На чем держится память? Ее стягивают мездровый клей, осадки, камбий, сперма, если хотите. Заборы сносят и возводят. Сможете ли их озвучить? Современный проигрыватель не вытащить на опушку, потому что пень, в отличие от колючей проволоки, все еще не под током. Можно праздновать чистоту. Но дворники нас обошли, обошли стороной. Как сказал то ли поэт Сельвинский, то ли Ласкин-сатирик, главное в охоте на тигра – с ним не встретиться. Что главное в пьесе, которую не видишь и не читаешь? Наверное, диалоги. Набросаем некоторые. Все из реальной жизни.

„Зачем эти цветы? Мы так не договаривались“.

„А разве договариваются о цветах?“

„Зачем эти поцелуи?“

„А если бы я проявил настойчивость?“

„Ее бы это спугнуло еще быстрее“.

„Как странно, что в преддверии дождя ты не берешь с собой зонт, а в снегопад не наденешь кепку“.

Не будем упрекать человека в использовании романтического инвентаря. Подобного от полустаночной стерляди не услышишь. Полустаночной-многостаночной.

Итак, господа, в чем польза пустоши?

Не ты ли, Сидоров, говорил: водосток купается в серебре, Восток – в золоте, Запад – в золе? Ложка, которую не купили, нарушает душевное равновесие продавца и радость хозяина магазина. Манекены невозмутимы, как прежде…

Но это у вас.

Здесь же – пустошь. С оркестром Кэррола Гиббонса выступал в Бердичеве Джим Кассиди, а может быть, Сидоров-Кассир. А-ля́ Лев Кассиль в Швамбрании. Не про нас, да и не наша забота. Гиббоны здесь не водятся. У карьера нет глубины. И мы здесь не чужие. Чужих здесь вообще нет. Здесь нет ведущей культуры.

„А секретаря Л.Д. звали Сермукс?“

„Ну и?..“

„Звучит как аббревиатура“.

Оставим политику.

Щербатая плоскость таит полевые импульсы и знакомства. Думаете, я смеюсь? Это сродни тайне или войне, когда вы переключаетесь с местности на себя, когда внешнее однообразие становится поводом для нервозности и рефлексии, с которой справиться невозможно. Пустошь стреляет в вас вашими же руками. Знакомишься с самим собой.

Я копаюсь в старых марках, конвертах, письмах. Марках, прошедших почтовую обработку, преодолевших спорный маршрут из точки А в точку Б, Г или Ц, нет, из точки G в точку Z, вопреки правилам алфавита, „Камасутры“ и сложностям транслитерации. Из условного „гут“ куда-то к тете Зете, к оружию колющему, если выражаться по-протосинайски и финикийски. Итак, мир как минимум благополучно добрался, переместился из крепости Гутенберг во дворец Цукерберг. С горы на гору, от просто доброго – к слащавому, приторному. К притворству. Верно, Сидоров? Надзорный капитализм. Только я соцсетями пренебрегаю. Как видишь, пляшу от старой редакционной печки, играю в буквы. В соседствует с Б. Лес – с возгласом боли дуремара на идише. Населенный пункт Марево зеркалится выражением Weh-ist-mir [82] . Или это Веймар зарыт в нем, как собака? И мы все, веймараны и вараны, зациклены на классике? И нас одолевает веймарский вирус? Латентный, менее известный, чем марбургский. Симптом и синдром. Все дело в пне. Ведь в Веймаре – Гете в обнимку с Шиллером (G plus S получается GPS), опершись на пень. Не просто пень, а недорезанный пень, лесоповальным языком выражаясь, и этот бывший ствол, чурбачок вызвался быть третьим. Уж не Мефисто ли в роли пня? Недаром Веймар (ты там бывал, верно?) с Бухенвальдом граничит. А наше Марево с болотами. И бывшей зоной. Покосившиеся вышки сохранились местами. Марево боли. Биотоп. В Экзекуцк переименовать надо. Ереванское радио нервно вещает в сторонке. Хотя при чем здесь оно. Хочешь дурацкий пример? От Барсука. Лагерную улицу в латвийской Риге когда-то переименовали в честь поэта-утописта Лайцена, даже не попавшего в лагерь – а сразу под расстрел. Улице вернули прежнее название после крушения лайценовских идеалов. Несмотря на то что утопист никого не убил, вреда не нанес, разве что себе, пострадал от как бы своих же. Пламенных экзекуторов. Которым верил, которые извратили. Но название ух! Улица Лагерная. Я бы оценил, была бы она Лазурной. Как Маргарита Павловна мужа своего бывшего, Хоботова, оценила. Так вот, самое странное, что с тех пор мы постоянно танцуем в театре теней. От одних спешим избавиться или судорожным криком, или… У других совета испрашиваем. Припадаем. Разве что до столоверчения не доходит… Праздник единого народца. Почему французы не отменили ни Марсельезу, ни День взятия Бастилии? Несмотря на Лавуазье. Ночные тени пляшут дико, сожжен в камине имплицит. Буковый вирус, боковой ветер, ну-с, с какого боку опять антигерои манят, пламенные авантюристы? Кто на очереди? И поцелуи их зачем? Ведь ни один не блещет. Ни Бидно, ни иже с ним. Больше блефа, чем блеска, и только редкая вещь золотится, смуглеет, сверкает улыбкой, театральной грацией. Лишь лукавства доверху, с горкой. Плутовства. Авантюра, авантюра, нужно быть скотом для всех. Кто оболган, кто неправедно вознесен. Блеск, блеск, как там наш „Бурлеск“? Биксин, думаю, подтвердит, что от пива тупеют. И неважно, это уличное из канистры или то, что сварено с соблюдением баварско-тюрингского закона о чистоте. Тупеют, даже не делаясь пьяными, и такая химическая реакция навевает грусть. Особенно когда шляешься один по периферии, когда молекулы пейзанского бульона