Тата - Валери Перрен

подписывала себе смертный приговор. Я очень рисковала, но почему-то не сомневалась, что Колетт будет на стадионе. Если нет – я пропала, но лучше попытаться и освободиться, чем вернуться к убийце, который до последнего дня жизни не выпустит меня из своих когтей. Каким бы безумным это ни показалось, уходя, я рыдала. Страх пустоты был очень силен. Я до обморочного состояния боялась покидать своего палача. Я выросла под его взглядом, с его запахом и голосом. С ним я провела целую жизнь. Знала: если не теряешь бдительности, почти нормально дышишь. Этот человек никогда не бил меня, но держал в страхе. А если ослушаешься, лишишься покоя. Никогда не забуду, как бежала вниз по ступенькам, помню улицы, которые вели к вокзалу. Помню, какая была погода. Цвет неба. Людей. В Лион-Пар-Дье я села на поезд до Парижа.

Я знала наизусть маршрут RER до Крейа и в 21:00 оказалась перед воротами стадиона. Игра уже началась. Я ждала, стоя под дождем с собакой на руках. Какой-то мужчина спросил: «Вам помочь, мадам?» – «Я кое-кого жду…» Помню, как покупала хот-дог Ланселоту и крики болельщиков. Я не видела, что происходит на поле, но все слышала. Люди приветствовали игроков, а я ждала Колетт. «Стад де Франс» огромен, выходов множество, но я доверилась судьбе. На этот раз она будет добра ко мне, не зря же любимая команда Колетт вышла в финал. Я часто сожалела о своем выборе, потому что превратила тебя в сообщницу, моя Колетт, навязала тебе ужас, из которого состояла моя жизнь. Я заразила тебя худшей из болезней – жить и знать, что твоей жизни угрожает Судковски.

Мы с Аной выслушали рассказ Бланш в один присест, как пьют водку. Кажется, мы даже дыхание ни разу не перевели. Конец записи. Пауза. Я смотрю на часы – 23:00!

– Ты знаешь, что они сделали потом, мама? – спрашивает Ана, совершенно потрясенная услышанным.

Я должна заполнить пробелы. Ответить на ее вопросы.

– Думаю, Колетт исчезла на несколько дней, а потом снова появилась в мастерской. Но мне неизвестно, куда они отправились после того незабываемого матча.

Мы разогрели лазанью и съели ее, не перекладывая на тарелки, чтобы поскорее вернуться к магнитофону и кассетам. Ана выбирает новую из десяти оставшихся. Вернувшись в Париж, мы стали наклеивать на каждую листочек, помечая, кто и о чем говорит. Имена, фамилии, годы. Любопытству Аны нет предела, ее страстная натура жаждет узнать и попытаться понять о Колетт и Бланш все, что только возможно. Впереди у нас суббота с воскресеньем, как раз успеем закончить. Голос Колетт позволяет нам соединить фрагменты ее жизни и жизней других людей. В том числе наших.

22

Апрель 2000

Встретившись с Бланш на «Стад де Франс», Колетт сразу подумала об отце Обри, орга́не, на котором в детстве играл Жан, лотерейном доме, Эме, Боге и синих башмаках, благодаря которым подруга сумела до нее добраться. Они шли, плечо к плечу, а собачка бежала между ними. Дождь кончился. Два тонких силуэта плыли мимо фонарей. Они выбрали маленький отель в Сен-Дени, но сначала зашли в бакалею купить еды и шампанского. Когда продавец попросил уточнить какое, они не знали, что ответить. В последний раз Колетт покупала «шипучку» на восемнадцатилетие Эме, поэтому выбрала Бланш.

Перед тем как чокнуться пластиковыми стаканчиками, Бланш обмакнула кончик пальца в шампанское и помазала за ухом Колетт. «На удачу, – пояснила она. – Клиенты часто так делают в кабаре». Они отпраздновали победу футбольной команды Гёньона и успешное бегство Бланш, потом уложили Ланселота на кровать между собой, и Бланш все рассказала моей тете. Даже об окровавленном свитере в мусорном пакете. Колетт слушала, затаив дыхание, смотрела в потолок и почесывала густую шерсть песика.

– А ты что делала все это время? – спросила Бланш. – Мы не виделись двадцать восемь лет, но я думала о тебе днем и ночью.

Колетт сделала глубокий вдох и начала рассказывать.

– Мать умерла за пять лет до Жана. Я могла бы описать тебе массу событий и людей, заставлявших меня горевать и радоваться, но смерть этой женщины свела меня с ума. Я заходила к ней в полдень, прежде чем открыть мастерскую. Приносила фрукты, чистое белье, газеты. Она смотрела на меня – молча, а в глазах плескалась ненависть – и мысленно кляла за то, что я не умерла вместо ее любимой Даниэли. С годами ее ненависть только усиливалась. Когда маркиз слетел с катушек, она навещала его в роскошном хосписе, кормила, ругалась с сестрами, если те опаздывали с лекарствами. Это длилось несколько лет. Они жили как супруги, спящие в разных спальнях. Когда Сенешаля не стало, она замкнулась в безмолвном гневе на меня и весь мир. Я предлагала найти ей маленькую квартиру. «Чтобы ты явилась и отравила меня?» – такими были ее последние слова! Два месяца спустя она выбросилась с шестого этажа. Этот прыжок добил меня. Я не могла встать и все время плакала, в голову лезли ужасные мысли. Мне хотелось со всем этим покончить. Луи и мой брат не знали, как поступить. Доктор определил меня в психушку. Правда-правда. Мне делали уколы и всякие процедуры. Мастерская не работала… Когда умирают родители – добрые или злые, нежные или жестокие, – это причиняет ужасную боль. Со мной не случалось ничего страшнее смерти матери. Сводя счеты с жизнью, она пыталась добить меня, нанести, так сказать, «удар милосердия», словно поклялась, что я ее не переживу! Мать всю жизнь терпеть меня не могла и заразила чувством вины, когда убили Даниэль. Убил не кто-нибудь, а человек, которого она почитала, которому служила до самого конца, как рабыня. Ее дитя лишил жизни он, а расплачивалась за эту несправедливость я… Но однажды солнце снова осветило мой мозг. Я начала есть – с удовольствием, слушала музыку Жана, ходила на футбол.

Бланш взяла Колетт за руку, и они уснули в одной кровати. Бланш снился Судоро, он повсюду искал ее, как безумный. В воскресенье утром их разбудил Ланселот. Они вывели его на прогулку, потом позавтракали в кафе. «Что подать госпожам фотокопиям?» – спросил официант. Они не поняли, что он пошутил насчет их сходства. Бланш вздрагивала при малейшем звуке, ей было трудно дышать.

Назавтра они уехали поездом в Лион. Колетт никогда не спускалась в метро, не то что Бланш. Они напоминали сестер, разлученных сразу после рождения. Одна выглядела сметливой и шустрой, другая – боязливой. Добравшись