Гори - Анастасия Мандрова

кровати. Я быстро обняла ее и убежала. Не смогла находиться там, убеждала себя, что она все равно уже ничего не понимает. Когда я вспоминаю тот день, я почему-то всегда вспоминаю ее нелепые носки. Почему я отметила именно их, а не бледное лицо Жени или ее улыбку, я не понимаю.

После ее смерти я самолично заперлась в четырех стенах на несколько месяцев с книгами. Я ходила по дому, и каждый квадратный метр напоминал мне о Жене, а еще о том, как я виновата. Она просила поиграть с ней в карты, я уходила в кино; она хотела погулять со мной, я, сломя голову, мчалась на посиделки в квартиру мальчика, который мне даже не нравился; она часто говорила что-то неправильно или слишком медленно, храпела и это меня чрезвычайно раздражало. Все эти мелочи до сих пор вспоминаются. И я часто думаю, могло ли все быть по-другому, могла ли я вести себя иначе, могли ли деньги не оказать столько влияния на меня, могла ли я быть по-настоящему хорошей сестрой. Чувство вины, оно такое. Тянется и тянется за тобой. И будет идти рядом со мной вечно.

– Ради денег? – спросила я, оторвавшись от своих тяжелых мыслей, уже заранее зная ответ.

– Да. Я чувствовал себя ничтожеством, когда в какой-то момент, нам не хватило денег на лекарство для Жени. Тогда она заболела воспалением легких, нужен был дорогой антибиотик. А денег не было. Вот тогда я понял, что деньги очень важны. Они, можно сказать, самое главное.

Папин голос был слишком спокойным. Испытывал ли он чувство вины после смерти Жени? Жалел ли он о том, что в последний год ее жизни все ее покинули? Все, кроме моей мамы, которой просто приходилось быть рядом со своей дочерью всю ее жизнь. Каждый год у мамы сдавали нервы, и летом, когда возможностей заболеть становилось меньше, она отсылала Женю на все лето к бабушке в Тамань, и тогда бралась за меня. А я мечтала уехать из пыльного ветреного города, подальше от слишком назойливой мамы туда же, но мне разрешалось отдыхать у бабушки лишь месяц. Да, мы все были виноваты перед Женей. Мы все. А деньги ей так и не помогли…

– Но иногда никакие деньги все равно не помогут тебе, – прошептала я, глядя на причудливую снежинку, разместившуюся на окне прямо передо мной. Секунда, взмах дворников – и ее не стало.

– Это тоже верно.

– Ты можешь… поменять работу. Больше так не вкалывать.

– Могу. Но, кажется, уже не хочу.

Папа вздохнул так, как будто сдерживал этот вдох уже слишком много лет. Я коснулась рукой его руки, покоящейся на руле в ожидании, когда же мы вновь тронемся, и пожала ее точно так же, как это проделывал он со мной. Он улыбнулся краешком губ, но ничего не сказал, лишь включил радио опять, и в салоне раздалась красивая фортепианная мелодия. Что ж, помолчим. Каждый о своем.

Когда мы приехали на вокзал, Софи уже ждала нас. Она стояла под крышей с ярко оранжевым чемоданом и в белой шубке под песца. Она была убежденной вегетарианкой и защитницей животных, в чем я ее поддерживала, но вегетарианкой стать так и не смогла. Не из-за мамы, хотя она была категорически против того, чтобы я не ела мясо, а лишь потому, что спустя полгода моего вегетарианства я начала падать в обмороки. А Софи, напротив, чувствовала себя с каждым годом все лучше при таком питании.

Подруга поспешно села в нашу машину и, поздоровавшись, скинула капюшон. Я увидела ее новую короткую стрижку. Кажется, такая стрижка называется пикси, вызывающая, многослойная, с выбритыми висками.

– Софи! Ух ты! Когда ты так подстриглась? – спросила я подругу, садясь рядом с ней на заднее сидение.

Софи обняла меня с улыбкой.

– Пару недель назад.

– Очень круто! Я не ожидала.

– Да, тебе очень идет, – согласился со мной папа и нажал газ.

Обратная дорога обещала быть быстрой, потому что на обратном пути пробок мы не наблюдали. Я оглядела Софи. Лицо ее заострилось то ли из-за стрижки, то ли из-за диеты. Она и так всегда была худой, а теперь выглядела совсем девочкой примерно того возраста, когда мы только познакомились.

– Как…как ты доехала?

– Быстро, – повела плечами Софи. – А у вас тут снежный коллапс. Если бы я знала, я бы взяла такси.

– Что ты! Никакого такси, когда есть мы, – пробурчал папа.

Мы пообщались на простые, ничего не значащие темы. Наши девчачьи разговоры мы берегли для сегодняшнего вечера, когда останемся вдвоем. Мои родители собирались в ресторан, а потом в театр на какую-то очень модную постановку, а мы с Софи захотели остаться дома. Это было странно для подруги, которая раньше не пропускала возможности сходить в театр, но я не возражала провести этот вечер дома. А дома Софи подверглась легкой критике моей мамы. Ей понравилась ее стрижка, но она искренне удивлялась, как можно ходить с такими волосами в школу.

– Вот если бы ты подождала, когда закончишь учиться… Все-таки это школа, нужно уважать правила.

– А я их не нарушала, – по-доброму сказала Софи, уплетая рождественский пирог, который все утро пекла моя мама, пока мы торчали в пробке на дороге, ведущей к вокзалу.

– Да? – мама сильно удивилась и многозначительно посмотрела на меня, намекая, чтобы я такой глупости (а именно, короткой стрижки, особенно такой эпатажной, не делала).

– Очень вкусный пирог, – воскликнула Софи, накладывая себе еще один кусок в тарелку. – Я в восторге!

– Ешь, Софи. Ты такая худая.

Ну вот, хоть кто-то худой для мамы. Я обиженно посмотрела на маму, ковыряя вилкой свой первый и последний на сегодня кусок пирога, да еще и самый маленький. Когда я вернулась из Вены, мама сказала свою излюбленную фразу, что я поправилась, поэтому я опять была на диете. Кусок пирога мне достался только по случаю праздника.

– Аня тоже худая.

Спасибо, подруга! Но это не поможет.

– Не совсем. Ты же знаешь, дорогая, Ане нужно быть в форме. А как ты похудела? Особая диета?

Софи на какое-то время перестала жевать, и в ее огромных темных глазах я увидела нечто такое, что вызвало у меня недоумение и множество вопросов. В ее глазах был страх. Но она взяла себя в руки, и тут же ее лицо приняло обычное, чуть насмешливое выражение.

– Да, особая диета. Называется, не есть ничего после шести вечера.

– Ааа… Ну, такое нам не поможет.

Я закусила губу. Меня покоробило это “нам”. Кто меня вообще