Династия Одуванчика. Книга 4. Говорящие кости - Кен Лю

Он использовал просторечное «еще и уже» – кальку с классического ано. Это выражение ввел в оборот дерзкий поточник Ра Оджи, стремясь описать осознание вечности бытия разумом смертного. При обычных обстоятельствах Дзен-Кара сочла бы эту форму вульгарной, но в страстной речи Фиро в защиту неотъемлемого свойства классики постоянно обретать новые смыслы она казалась идеальной.

– Но как могут классики быть живыми, если они остаются в языке, на котором люди не говорят? – продолжил Фиро. – Дара меняется. Появляется больше учеников в школах, больше документов и записей, все больше людей алчут письменного слова. Как там сказано у древних? «Человек – это вечно голодное, жадное до слов животное». Пусть классиков переводят на современный язык, пусть люди пишут на смеси логограмм, классических и народных, выражают свои мысли при помощи букв и шарад, пусть новые голоса наполняются достоинством и честью. Мне нравится твое изобретение, Дзен-Кара. Думаю, секретарь Кидосу обрадуется, ознакомившись с ним, а быть может, и обретет в нем вдохновение для будущего Дара.

Девушка была потрясена. Император Дара счел ее изобретение восхитительным. Он с неменьшей, чем у нее самой, охотой стремится гармонично объединить устную традицию и литературу. В ее созданном для адюан инструменте он разглядел тропу для дара. И при этом, в отличие от мастера Тату, когда та разбирала ее эссе, Дзен-Кара не уловила в его рассуждениях ни малейшего снисхождения: вне зависимости от происхождения, Фиро воспринимает свою собеседницу как равную, полагая, что она не уступает ему величием ума и духа.

– Как удается тебе быть таким… – Дзен-Кара замялась, силясь подобрать верное слово, – открытым?

– Чтобы противостоять злу, человек должен открыться всему доброму в мире, – ответил он. Это было известное клише моралистов, но никогда еще ей не доводилось слышать, чтобы его произносили с такой убежденностью, как Фиро сейчас.

В той доверчивости, которую он проявлял по отношению к чужакам и новым идеям, Дзен-Кара видела, словно в зеркале, отражение своих постоянных сомнений. Его идея добра и зла, почти наивная в своей чистоте, была такой же защитой от внешнего мира как ее собственный цинизм. Его вера в то, что человечество делится на героев и негодяев, в то, что дети способны исправить ошибки родителей и учителей, ставила Фиро особняком среди своего народа, подобно тому как на Тан-Адю не понимали ее собственных устремлений.

Ну и ну! Вот уж чего Дзен-Кара никак не ожидала, так это найти зеркало своей души в императоре Дара.

Теперь она уже больше не чувствовала себя одинокой и неприкаянной.

Когда Дзен-Кара вернулась в Гинпен, мастер Тату, только что набравшая целый класс новых учеников, охотно приняла ее на должность помощника учителя. Дзен-Кара старалась вовсю: исправляла грамматические ошибки новичков и помогала им овладеть каллиграфией, давала советы, как совладать с волнением в экзаменационном зале, и делала много иных полезных вещей.

Как-то раз, проходя мимо ученических спален, она подслушала, как две девочки в своей комнате обсуждают ее.

– Она говорит как простуженный петух, – хихикнула одна из школьниц, высмеивая акцент Дзен-Кары. – Но-о-о-о-ми! Но-о-о-о-ми!

– А мне велела поменять знак модуляции для Близнецов с двойного на одинарный! – заметила другая. – Можешь себе представить? Уверена, что члены экзаменационной комиссии сделали ей скидку, потому что она… ну ты понимаешь, одна из этих.

Кровь прилила к лицу Дзен-Кары.

Она представила, как открывает дверь, входит и спокойно объясняет, что никогда не говорила «номи, номи» никому в Дара. Ей хотелось попросить девочек представить доказательства того, что ученые моралисты, которые ценят репутацию дороже жизни, станут срывать покров анонимности на имперских экзаменах, чтобы создать для нее преференции. Хотелось оттащить их за уши в библиотеку и показать классические стихотворения Дипы из Аму, Сэтуви из Гана и Лурусена из Кокру: пусть убедятся, что все они использовали в отношении Каны и Рапы одинарный глиф вместо дуального, с целью подчеркнуть их божественное единство, связывающую обеих сестер тайну.

Но ничего из этого Дзен-Кара не сделала. Она просто ушла. Если даже ранг токо давиджи не обеспечил ей столь желанного уважения, так можно ли достичь его, наорав на пару глупых школьниц?

Она искренне любила Дара. А нет душевной муки более тягостной, чем неразделенная любовь.

Ее одноклассники, готовившиеся теперь к Провинциальным экзаменациям, иногда приглашали Дзен-Кару в чайные дома и пивные. При встречах старые товарищи из вежливости не задавали вопросов, почему она больше не заплетает светлые волосы в двойной пучок-свиток, как полагается токо давиджи, или почему, будучи лучшей ученицей в классе, решила не продолжать занятия наукой. Некоторые спрашивали про ожерелье из акульих зубов – нечто подобное было просто немыслимо увидеть на ней в прежние дни. Однако Дзен-Кара ловко отклоняла вопросы, и они скатывались с нее, как вода с крутой спины крубена: девушке не хотелось рассказывать приятелям о бабушке и ее историях, каждую из которых символизировал один зуб акулы. Ей не хотелось переводить с адюанского языка на дара. В конце концов, она ни перед кем не обязана отчитываться.

Они обсуждали последние веяния в схоластической философии и литературном анализе, новые открытия, сделанные в Императорских лабораториях, придворные слухи, доходившие в Гинпен из Пана; говорили о грядущих переменах в системе имперских экзаменов, инициированных премьер-министром Кого Йелу и секретарем предусмотрительности Дзоми Кидосу, о новых красотках-актрисах из «Мифов основания». По большей части Дзен-Кара безучастно слушала болтовню друзей. Прежде она ловила бы каждое слово, но теперь ей казалось, что бывшие одноклассники живут в каком-то ином мире. Их проблемы совершенно ее не беспокоили, а поглощавшие их загадки представлялись откровенно скучными. Эти люди были здесь дома, она – нет.

В Гинпен приезжали посланцы от ее отца, рассказывали, как сильно родители скучают по младшей дочери, и призывали ее вернуться домой. Сдерживая слезы, Дзен-Кара лишь отрицательно качала головой. Девушка не могла объяснить им, почему добровольно отправилась в изгнание. Она не была уверена, что и сама понимает причину этого.

Представления сказителей-адюан обрели теперь для нее новое значение. Вспоминая их исковерканные слова и нелепые ужимки, Дзен-Кара видела в этом не цинизм, но тоску по родине, которой уже больше нет: подобно брошенному в бурный поток времени цветку, она ускользает от пытающихся поймать ее пальцев надежды. Как-то раз Дзен-Кара даже остановилась на Храмовой площади и со слезами на глазах слушала, как во время какого-то состязания между ресторанами, именуемого кулинарным поединком, двое уличных артистов из Дара подражают горловому пению ее страны. Будут ли ее дети и