Суровая расплата. Книга 1: Тень среди лета. Предательство среди зимы - Дэниел Абрахам

– Я намерен понаблюдать, – сказал Семай. – А если понадобится предпринять, буду наготове.

Они свернули на мощеную дорогу, что вела к дому поэта. Высаженные вдоль дороги дубы с искусно сформированными кронами тихо шуршали на ветру, новые весенние листья терлись друг о друга, словно тысяча крохотных ладошек.

Семай пожалел, что не прихватил у Бараафа свечу в дорогу, и, дав волю воображению, представил, что в тени деревьев стоит и пристально смотрит на него своими темными глазами загадочный поэт Маати Ваупатай.

– Ты его боишься, – сказал андат.

Семай не ответил.

В тени деревьев действительно появилась какая-то фигура. Поэт остановился и вдел руки в рукава. Андат тоже остановился. До дому было совсем близко – Семай видел свет оставленного на пороге фонаря.

Сердце забилось чаще – он вспомнил историю об убитом в далеком городе поэте. И тут фигура вышла из тени и встала на его пути. Сердце все так же учащенно колотилось в груди, но теперь уже не от страха.

Она по-прежнему была в скрывающей только половину лица маске. В тех же черно-белых одеждах. Семай даже на фоне шороха листвы слышал, как шуршат дорогие ткани.

Поэт шагнул вперед и принял позу приветствия.

– Идаан… Чем могу… Не ожидал тебя здесь увидеть… То есть… Плохое начало, да?

– Попробуй еще раз, – сказала она.

– Идаан.

– Семай.

Она шагнула к нему. Теперь он видел румянец на ее щеках. Уловил слабые ореховые нотки перегнанного вина в ее дыхании.

Когда она заговорила, слова звучали отчетливо и резко:

– Я видела, что ты сделал с Адрой. В камне остался след от его каблука.

– Я тебя обидел?

– Меня – нет. Он ничего не понял, я промолчала.

Семай смутно осознал или на физическом уровне почувствовал, что Размягченный Камень удаляется, как будто выполняя его не высказанное вслух пожелание.

Теперь они с Идаан стояли на дорожке одни.

– Нелегко тебе, да? – спросила Идаан. – Состоишь при дворе, но не придворный. Самый почитаемый в городе человек, но все равно чужак.

– Я справлюсь. Ты пила.

– Да, пила, но я знаю, кто я и где я. И знаю, что делаю.

– И что же ты делаешь, Идаан-кя?

– Поэты не могут жениться, верно?

– Верно, не могут. В нашей жизни редко есть место семье.

– А возлюбленные у поэтов бывают?

Дыхание у Семая участилось, и он усилием воли заставил себя дышать спокойнее. Где-то в его сознании промелькнула мысль, что все это довольно забавно. Но мысль принадлежала не ему.

– Да, у поэтов бывают возлюбленные, – ответил он.

Идаан шагнула к нему. Она его не коснулась и не промолвила ни слова.

Ушел холод, ушла темнота. Все чувства стали яркими и чистыми, как полуденный воздух, ум – сосредоточенным, как в тот день, когда Семай подчинил себе андата.

Идаан взяла его руку, медленно провела ее между складок своих одежд и прижала к груди.

– Идаан-кя… у тебя есть возлюбленный. Адра…

– Хочешь, чтобы я провела ночь у тебя?

– Да, Идаан, хочу.

– И я тоже этого хочу.

Семай был не в силах думать ни о чем. Его кожу словно ласкало невидимое ночью солнце. Какой-то не поддающийся определению звук в ушах оградил поэта от всего остального мира, оставив только то, что он чувствовал, прикасаясь ладонью к покрывшейся мурашками прохладной коже.

– Я не понимаю, зачем ты это делаешь, – сказал он.

Губы Идаан чуть приоткрылись, она отстранилась от Семая всего на каких-то полдюйма. Его ладонь прижималась к ее груди, он не отрываясь смотрел ей в глаза. Поэта пронзил страх – вот сейчас она сделает шаг назад, и его пальцы запомнят только этот момент, и возможность будет упущена.

Идаан все поняла по его лицу, наверняка поняла, потому что улыбнулась и спокойно, ничуть не сомневаясь в себе, спросила:

– Для тебя это так важно?

– Нет, совсем не важно, – сказал Семай и сам немного удивился, что так ответил.

Обоз оставил предместья позади еще до наступления рассвета. Повозки грохотали по старой, мощенной брусчаткой дороге, волы фыркали клубами белого пара, голоса возчиков и купцов в предвкушении конца дороги, занявшей несколько недель, зазвучали веселее.

К полудню они должны были пересечь по извилистому мосту Тидат и въехать в Мати. Товарищество, которое обычно возникает в долгой дороге между попутчиками, осталось в прошлом, все уже с трудом терпели друг друга из-за разницы во взглядах на политику городов и отчасти из-за неосторожных высказываний, которые позволил себе один из возчиков. Но терпеть оставалось недолго, еще немного, и все разойдутся по своим делам.

Ота шел, держа руки в рукавах. Страх и предвкушение – вот что он испытывал в тот момент.

Посыльный Итани Нойгу направлялся в Мати по делам своего Дома, и наплечная сумка с письмами у него на боку была тому доказательством. Вещей, которые наводили бы на другие мысли, у него с собой не было.

Он покинул город еще ребенком. Случилось это так давно, что в памяти остались лишь смутные картинки и ощущения: запах мускуса, коридор с каменными стенами и полом, купание в медном чане, когда он был таким маленьким, что его легко удерживали на одной руке, и открывавшийся с башни вид.

Были и другие воспоминания, такие разрозненные и ускользающие, что он не был уверен, какие из них настоящие, а какие лишь часть его снов.

Ота для себя решил: хватит уже того, что он сюда вернулся. Теперь он посмотрит на все глазами взрослого человека. Увидит этот город, который, хоть он и сопротивлялся, отослал его в чужие края и до сих пор способен отравить его жизнь, которую он сам для себя выстроил.

Итани Нойгу начинал как наемный чернорабочий и грузчик в гаванях Сарайкета, потом работал переводчиком у купцов, помощником повитухи на Восточных островах, матросом на торговом судне и вот теперь как посыльный Дома Сиянти путешествовал по всем городам.

Он писал и говорил на трех языках, с горем пополам играл на флейте, умел неплохо рассказывать анекдоты, мог приготовить себе еду на прогоревшем костре, прекрасно себя чувствовал в любой компании, легко находил общий язык и с утхайемцами благородных кровей, и с обитателями сырых лачуг в портовом квартале.

В двенадцать лет он сам выбрал себе имя, стал себе матерью и отцом и построил свою жизнь с нуля, опираясь только на собственную волю.

Любой разумный человек сказал бы, что Итани Нойгу преуспел.

И это не Итани, а Ота не сумел сберечь любовь Киян.

Небо на востоке окрасилось в фиолетовый цвет, а потом стало ярко-синим,