Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

Швейцарии и Великобритании с XVII по XIX век. Брожение религиозной формы во многом объяснялось противостоянием еврея и не-еврея. Ранние формы анархизма и социализма Маргрима стали успешной попыткой реализовать идею, из которой проистекает современная критика правления и собственности. С помощью таких работ и отдельных, наиболее удачных биографий мы приближаемся к творческому участию в тех индивидуальных реакциях, которые в совокупности привели человеческое сообщество в нынешнюю форму.

Каждую из этих личностных историй, будь она рассказана полностью, следовало бы начинать с ребенка, принимающего мир как должное, верящего, что его дом – самый лучший, а мама и папа всегда правы и они вечны. Малыш сталкивался с фиксированным и устоявшимся миром, который не имел стандартов для сравнения ни в прошлом, ни в будущем. По мере превращения в подростка ему объясняли его место в жизни и то, что он должен делать. Невезение, дискомфорт, какая-то встряска или врожденное беспокойство были необходимы, чтобы посеять сомнение относительно устоявшейся определенности. Тогда у тех, кого сама судьба наметила для беспокойства, возникало подозрение: «Мне говорят неправду». А затем еще тревожнее: «То, что они делают, и хотят, чтобы я делал, неправильно». И, наконец, происходил эмоциональный взрыв: «Все можно сделать гораздо лучше!» Так инфицированный индивид покинул легкую вульгарную жизнь со своими собратьями, вышел из естественного животного приятия устоявшихся вещей и присоединился к растущему меньшинству бродячих беспокойных умов, создающих проблемы.

Он начинал разговаривать со своими товарищами или втайне делал пометки о своих мнениях. Задавал неудобные вопросы и в ироническом стиле комментировал чужие высказывания. Мы могли бы вызвать в воображении сотни тысяч картин с такими сомневающимися, которые начинали высказывать свое мнение в мире XVIII века, в маленьких мастерских, в убогих домишках, на рынках, в деревенских гостиницах, осмеливаясь сказать, или точнее, едва решаясь что-то произнести. У них не получалось объединять смутные возражения в упорядоченную критику, но в библиотеках сидели другие люди, корпели над книгами и украдкой что-то писали, а гордая жизнь ревела и бурлила на мостовой за окном.

«Людям говорят неправду! Все можно сделать гораздо лучше!»

На университетских занятиях студенты отваживались на странные заявления и выдвигали поразительно неортодоксальные тезисы.

Неудобных вопросов становилось все больше, и власть принялась искать ересь и подстрекательство к мятежу, прихватив с собой пыточные инструменты. Когда мы читаем книги и брошюры этого периода пробуждения, нам начинает казаться, что авторы почти ничего не сообщают, а только извиняются чуть ли не на каждой странице. Так мы получаем представление о разумной робости того времени. Проявляя неосмотрительность, можно было запросто лишиться здоровья или даже жизни, при этом почти ничего не сказав.

Поначалу затрагивалась не столько суть, сколько форма. В XVI веке обнаруживались разные виды ереси, но в них ничего не указывало хотя бы на самые общие контуры Современного государства. За исключением эха некоторых ученых в адрес Республики и Законов Платона, до XVII века никто вообще не читал и не сравнивал области социальной и политической структуры. XVIII век, по сравнению со своим предшественником, стал веком обширной революционной мысли. С момента возникновения христианства фундаментальные идеи и политические институты никогда не подвергались сомнению. Соответственно возникла необходимость новшества как-то называть. Но это было не так-то легко сделать. Носителей новых идей отправляли в ссылку, книги сжигались, для подавления новых идей устанавливалась цензура. И все же они распространялись и множились. Недоверие по каплям подтачивало прежнюю систему. Притязания аристократии и божественность монархии потускнели, уменьшились и потеряли свою эффективность. Появились республики и первые зародышевые намеки на социализм.

В нашем рассказе о первой Французской революции и революционных потрясениях XVIII века нам пришлось проводить различие между экономическими и социальными силами, которые, с одной стороны, способствовали политической перестройке, а с другой, влияли на рождение новых идей. Изменения почти не планировались, а творческое намерение и психические процессы оказывали очень слабое влияние на ход событий. Тем не менее, когда задаваемые вопросы стали вплотную приближаться к реальности, масштаб планирования сократил отставание. Мы больше не будем говорить о глубоких изменениях в представлениях людей, о частной собственности, частной свободе и денежных отношениях, которые начали находить выражение в социалистических и коммунистических движениях. Здесь и сейчас наша задача состоит в том, чтобы подчеркнуть миллиарды мелких споров, которые меняли коллективную мысль и подготавливали почву для революции; вспомнить эльфийский шум заглушенных временем голосов, не самых здравомыслящих уличных пропагандистов, ораторов на мелких собраниях под крышей и на открытом пространстве, и во время рабочих перерывов; упомянуть шорох странных газет, которые не были обычными газетами, и книги, написанные от руки, которые повсюду боролись с традиционным и инстинктивным сопротивлением. Везде закваска Современного государства происходила путано и даже нелепо.

Да, новая концепция единого мирового общества не пришла в человеческий разум одним махом, совершенным и эффективным. До Де Виндта ее не удавалось обозначить даже в общих чертах. Она представляла собой путаницу из разрозненных неполных фрагментов, а также нелогичных или даже вводящих в заблуждение выростов, отходящих от того или иного фрагмента. Но именно так это и должно было начинаться, фрагментарно и торопливо. Всегда проявлялась жестокая склонность применять новые незавершенные идеи стремглав и яростно. Чем больше чувство недостаточности гложет тайное сознание человека, чем больше он находится в конфликте как с внутренним, так и с внешним антагонистом, тем более решительным и окончательно догматичным он склонен становиться. Стремление доводить новые идеи до проверки реальностью и утверждать их экспериментальным путем являлось главным источником неприятностей для возрастающей массы новаторских умов. Устоявшийся авторитет или обычай не спорит с идеей как таковой; конфликт начинается, когда идея становится подстрекательством, когда она ищет воплощения в объективной реальности.

Во всем мире на протяжении всего XIX века появлялся кто-то, кто создавал трудности для власти, изобретал нарушения и применял их на практике. Свет мировой реконструкции освещал души, часто просачиваясь сквозь пелену заблуждений и приобретая окраску эпидемической ненависти. Новые люди мечтали о восстаниях, о захвате власти, об организованном терроре. На практике их усилия часто сводились к глупым мелким убийствам, – часто совершенно неуместным и бессмысленным – крикам толпы на улицах, к дракам и битью окон, к взрывам у парадных дверей правительственных зданий и посольств, к бросанию взрывчатки среди безобидных зрителей на публичных церемониях.

До Французской революции такого спорадического насилия было не так много, как впоследствии. Конечно, случались эпизодические убийства, совершенные религиозными или расовыми фанатиками, но обычно более старый тип политических преступлений определенно сводился к заговору с целью свержения правящей верхушки, а не к характеру режима. Неуклюжие «анархистские» безобразия стали, по сути, новой формой социальной критики. За ними, пусть и смутными, искаженными и преувеличенными, стояла надежда на новый мировой порядок.

С преждевременным желанием новой жизни неразрывно связывалась деятельность более обширных революционных систем. Печатные станки в подвалах, скрытное распространение листовок, тайные встречи, строжайшая дисциплина в обществах, поддерживаемых страхом, «хождение в народ» узколобых эмиссаров, которым нечего терять. Обиженные на власть сохраняли удивительную преданность тем, кто выступал против нее. И те, и другие вызывали правильное брожение на пути новой мысли.

Растущие революционные волнения назывались крайне левыми. Раньше в мире никогда не случалось ничего подобного. Новых людей перемолол политический и социальный порядок своего времени наряду с религиозными убеждениями. Между 1788 и 1965 годами сотни тысяч мужчин и тысячи женщин, намного более смелые, чем мусульманские фанатики, без надежды на загробную жизнь и искупление умирали, едва ли улавливая ясное видение полной и упорядоченной социальной жизни, за которую стоило бы умереть. Сотни раз они терпели изгнание, тюрьму, остракизм, избиения, унижения и ужасающую нищету, все еще смутно осознавая, каким именно образом станет освобождаться человек.

У них не было единодушия во мнениях и даже уверенности, что оно необходимо. Все они убедили себя в том, что мир должен стать лучше, но у них не оказалось ни знаний, ни возможностей для свободного и открытого обсуждения, как прояснить и выработать неизбежные очертания общей потребности. Новые люди формулировали свои идеи тупо и неуклюже, проходя, тем не менее, определенный путь к истине, а затем резко останавливались, называя ошибочными любые формулы, кроме тех, какие выдумали сами. Они бесконечно и с крайней ожесточенностью ссорились между собой. Порой дело доходило и до убийств. И почти все участвовавшие в этом бурлящем процессе рано