Never Fade Away - Барышников

Нет. Нет, Джонни. Ты должен беречь себя, беречь тело. Должен, сука! Потому что иначе Ви отчалил за Заслон бессмысленно, подарив тебе, тупому уебку, целую новую, прекрасную и удивительную жизнь, полную чудных открытий. Да ебать ее в рот!

Теперь, блять, «осторожность» его второе имя.

Джонни начинает подозревать, что он человек, обреченный на проебы. Он не уберег одного своего лучшего друга, своего товарища, блять. Сколько он ни боролся с корпами, они-то на месте и продолжают свои темные дела, гнут раком человечество, природу, свободу, а он уже обнулился разок, попал в лабораторное рабство к худшему врагу, а теперь вот вылез из ада по ужасно неудачному и отвратительному стечению обстоятельств. Он взорвал ебучую башню Арасаки, но небоскреб снова стоит на своем месте — и даже лучше прежнего. Да, ему удалось прекратить Четвертую Корпоративную, но когда пизданет новая? Окей, тут он согласен немного подвинуться в самобичевании. Когда новая пизданет — тогда и будем что-то делать. Он пытался спасти Альт, но Альт мертва, а ему досталось лишь освободить из плена ее энграмму. Альт просочилась у него сквозь пальцы.

Единственное, что он может с уверенностью записать в список своих побед — это слом машины пропаганды в отношении дезертиров. Да, дело немаленькое, но, согласись, чумба, среди остальных проебов как-то теряется.

А еще ему казалось, что он не проебал отношения с Ви. Их дружбу, их братство, их… близость. Но ты ж погляди-ка: вот он, Джонни, полудохлый, но все равно, блять, живой тащится по подвалам Арасаки, а пацан — за Заслоном! Кто-то назвал бы это победой. Сильверхенд ухмыляется криво и безумно: он пристрелил бы без раздумий того, кто посмел бы сказать ему подобное. Это самый страшный проеб в его жизни, хотя и остальные теснятся плотно, стараясь упорно отвоевать пальму первенства.

Он сделал все, чтобы исключить этот вариант развития событий. Сначала, заметив, что Ви начал на нем подвисать, отталкивал, хотя было очень заманчиво поразвлечься в энграммном-то посмертии. Ну кто еще мог бы похвастаться, что трахался, будучи конструктом личности, а? Никто! Джонни был бы первым. Но Сильверхенд усилием сдерживал себя, стреножил. Просто решил быть собой. А что? На многих это работало — уматывали в закат на сверхсветовых скоростях, а потом молились, кляли его темными ночами и обходили стороной. Но тупой еблан зашелся в восторге, радостно с ним срался, пялился все пристальнее, слушал все внимательнее, и Джонни понял: попытка заставить себя возненавидеть именно с этим калечным не зашла. И он дал себе волю: что же, пацана можно было привязать к себе дружбой и еблей и вить из него веревки. Но игры внезапно закончились, когда он понял, что Ви ему тоже важен и нужен. Ви ему нравился — упертый, принципиальный, прошедший свой непростой путь, но все равно полный искренних хороших устремлений. И Джонни действительно захотел, чтобы пацан выжил. Не из справедливых героических заебов. Просто так. Чтобы жил свою жизнь, узнавал что-то новое, глядел на красивые закаты, слушал охуенную музыку, ебал телок. Жил.

И Джонни проебался и в этом, самом нужном и главном, с треском и фанфарами. Пиздец…

Как он там сам сказал про себя у нефтяных скважин?

Джонни Сильверхенд — рокер, блять, который не сдается… Охуеть, смешно до хрипа.

Джонни, ты человек, который спас меня.

Нет, Ви, не спас. Не уберег. Не вытащил.

Как ты там сказал? Ви — первый среди неудачников?

Если бы Джонни не уделал Ви в этой гонке, то первое место они бы оба заняли точно.

Но да. Джонни, блять, не сдается.

Джонни, блять, не сдается, когда на последнем издыхании, чувствуя, как начинают накатывать отходняки от стимуляторов, выносит на захлестывающих его бешенстве и безумии две группы поддержки арасакского спецназа на пути к техническому запасному выходу, который он нашел на планах, скачанных из подсетей башни. Раскатывает в сраное месиво, в какой-то момент даже жалея, что их так мало. Ему хочется войны, моря кровищи: так, чтобы гора вражеских трупов, и он поверх — задыхающийся, умирающий, скалящийся, как полный ебанат. Но знает, что вся эта движуха ему не поможет. Ничему она, блять, сейчас не поможет. Джонни еще раз напоминает себе сквозь сухой жаркий психоз, что “осторожность” — его второе имя.

Джонни, сука, не сдается, когда, осев на асфальт в вонючей, загаженной подворотне — бездомные поглядывают на него заинтересованно, но с опаской, — ждет вызванную по автонавигации тачку и сотрясается в жутких скручивающих его судорогах от адреналинового шторма. Релаксанты запоздали, а он не может даже настроиться правильно и дышать в нужном темпе, потому что дыхалку ему перехватывает от накатывающих боли, горя, отчаяния и одиночества. И вины. Ебучей вины. Не может он, сука, выйти на нужный блядский настрой!

Копается в карманах в поисках сигарет, но понимает, что сучья пачка намокла в джинсах пацана, когда тот свалился в охладитель, а сил у Джонни хватит или для того, чтобы забраться в подъехавшую машину, или для того, чтобы доползти до автомата с сигаретами. Так что, славный мой зависимый дружочек, либо выживание, либо покурить. Обломись, сука.

Джонни пиздец как не сдается, когда полумертвый вваливается на порог клиники Кассиуса и падает, ушибаясь, на одно колено, не дотянув всего шага до риперского кресла, как бы ни подстегивал, как бы ни держал себя. Он почти закончился во всех смыслах, но добрался. И каждая сука, ожидавшая от него иного, может, блять, теперь выкусить!

Видал? Я еще и не то могу, Ви. Закачаешься.

Вот увидишь, в этом злоебучем цирке таких развеселых фокусов еще не показывали.

Джонни, нахуй, не сдается даже тогда, когда, не раздеваясь, все еще отвратно воняющий арасакским охладителем, осыпается на кровать в снятой в Пасифике грязной, привычно засранной хате. Он заштопан, перевязан, заклеен как прохудившийся старый надувной матрас. Выебан усталостью так, что не чувствует собственного — нихуя не собственного! — тела. Будем честны, медикаменты с долей наркоты тоже играют тут не последнюю роль. Он бы еще и накатил поверх, но почему-то уверен, что тупо блеванет, если отполирует весь впечатляющий праздничный набор еще и бухлом.

Выпрастывая из-под себя больную кисть со свежими имплантированными пальцами, устраивая ее плашмя на потасканном покрывале, Джонни утыкается лицом в плоскую подушку и дышит рвано и поверхностно. Стоит ему сомкнуть веки, как он видит перед собой родную фигуру, распадающуюся на злоебучие кусачие красные пиксели. Джонни стонет