Танец Клинков: Академия убийц - kv23 Иван

Удар.

Не было лязга стали о металл. Его щит, его магическая защита, его боевой костюм — всё это не успело собраться заново после предыдущих нагрузок. Я пробила пустоту, пробила кожу, пробила рёбра.

Клинок вошёл в его грудь легко, как в воду.

По самую рукоять.

На долю секунды мы зависли в воздухе. Моё тело, вытянутое в прыжке, его — откинутое назад ударом. Наши взгляды встретились на высоте человеческого роста, где‑то посередине между полом и потолком.

В его глазах не было страха. Не было ярости. В них было только одно — крайнее, почти детское удивление. Как будто мир вдруг повернулся к нему другой стороной, и все собранные за жизнь правила перестали работать.

Он попытался вдохнуть. Губы дрогнули, словно он хотел что‑то сказать. Может быть, снова назвать меня «девочкой». Может быть, произнести имя моего отца. Может быть, спросить: «Как?»

Но звук так и не родился.

Сила прыжка иссякла. Гравитация снова вспомнила о своём праве.

Мы рухнули.

Я почувствовала, как пол ударил по пяткам, по коленям, по позвоночнику. Пальцы на рукояти кинжала судорожно сжались, не позволяя клинку выскользнуть. Тело Громова, лишённое опоры, повалилось сначала на меня, потом сползло в сторону.

Я, шатаясь, поднялась на колени.

Антон Громов стоял ещё мгновение — просто по инерции. Потом его колени подломились. Он опустился на них, как человек, которого пригнули к земле невидимой рукой. Его ладони судорожно ухватились за рукоять кинжала, торчащего из груди, но силы выдернуть его уже не было.

Он медленно опустил голову и посмотрел на меня снизу вверх.

Его губы едва заметно шевельнулись.

— Ты… — выдох, больше похожий на шорох.

Он не договорил. В глазах мелькнула ещё одна искра понимания. Потом свет в них дернулся, как пламя свечи на сквозняке.

И застыл.

Я тихо разжала пальцы и выпустила рукоять. Клинок больше не сопротивлялся.

Громов замер, застыв с этим выражением крайнего, почти обиженного удивления на лице, словно мир нарушил с ним какой‑то негласный договор.

Умирающий лебедь сделал последний взмах крылом.

ГЛАВА 80: Занавес

Тело Громова рухнуло на паркет с тяжёлым, глухим стуком, словно мешок с мокрым песком, брошенный с большой высоты. Этот звук, лишённый всякого величия, показался мне громче, чем взрывы магических шаров и звон клинков, которые ещё минуту назад сотрясали этот зал, заставляя дрожать стены Зимнего дворца. В этом падении была какая-то окончательность, точка, поставленная не чернилами, а кровью.

Он лежал на спине, неестественно раскинув руки, словно пытаясь обнять пустоту. Его кинжалы — верные спутники всей его жизни, продолжение его рук и воли — валялись рядом, ненужные, бесполезные куски черного металла. Из его груди, прямо из сердца, торчала рукоять моего клинка. Она слегка подрагивала в такт его последним, судорожным вдохам, но его пальцы даже не пытались коснуться раны. Он смотрел в потолок, где сквозь пробитую молниями и взрывами крышу просвечивало предрассветное небо — серое, холодное и абсолютно равнодушное к трагедиям маленьких людей.

Я стояла над ним, тяжело дыша. Воздух с хрипом вырывался из легких, обжигая горло. Ноги подрагивали от чудовищной усталости, мышцы, перенапряженные Потоком, ныли, словно их рвали на части. В ушах звенела та особенная, ватная тишина, которая всегда наступает после бури, когда мир берет паузу, чтобы осознать произошедшее. Кровь на моей белой пачке начала засыхать, стягивая кожу неприятной коркой, напоминая о цене этого танца.

Громов закашлялся. Тёмная, густая кровь пузырилась на его губах, стекая по подбородку на воротник разорванного мундира, пачкая золотое шитье, которое теперь казалось нелепой мишурой.

— Ты… — его голос был похож на скрежет камня о камень, на звук старых, несмазанных петель. Он с трудом повернул голову, пытаясь сфокусировать на мне мутнеющий взгляд. В его глазах угасал огонь, но там всё ещё тлело удивление. — Ты… танцуешь… как твоя мать…

Я замерла. Эти слова ударили меня сильнее, чем любой его кинжал, сильнее любой магии. Они пробили броню моей ненависти, достали до самого сердца.

Конец Книги I.

— Моя мать? — переспросила я, чувствуя, как внутри всё холодеет, словно меня окунули в ледяную воду.

Я помнила её смутно, как сон, полузабытый к утру. Елена Теневая. В моих воспоминаниях она была целительницей. Тихой, доброй женщиной с теплыми руками, которая пахла травами, сушёной мятой и свежим хлебом. Она всегда была где-то на фоне, создавая уют, пока отец учил меня держать нож. Она умерла, когда мне было восемь. Отец говорил, что её сердце просто остановилось во сне. Тихо. Безболезненно.

Громов попытался усмехнуться, но вместо фирменной ядовитой усмешки получилась жуткая гримаса боли.

— Елена… — прохрипел он, и в его глазах, уже затуманенных подступающей смертью, мелькнуло что-то странное. Не ненависть. Не злоба. Не презрение. Тоска? Бесконечная, разъедающая душу тоска? — Она тоже была… танцовщицей-ассасином. Лучшей… из всех, кого я знал. Её движения были… поэзией.

Мир качнулся. Стены зала, казалось, поплыли. Моя мать? Танцовщица? Ассасин?

— Это ложь, — прошептала я, но голос предательски дрогнул, выдавая неуверенность. — Она была целительницей. Она лечила людей, а не убивала.

— Она была… тенью, — Громов закашлялся сильнее, его тело судорожно дёрнулось, выгибаясь дугой. Кровь хлынула сильнее. — Я любил её… Анна. Я любил её больше жизни, больше власти, больше Империи. Мы были напарниками. Мы были… идеальной парой. Но она… она выбрала Теневого. Выбрала твоего отца. Этого… прямолинейного дурака с его кодексом чести.

Он замолчал, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Жизнь уходила из него толчками, вместе с кровью, покидая тело, которое больше не могло её удерживать.

— Я убил её, — выдохнул он наконец, и эти слова упали в тишину зала, как камни в колодец. — Не сердце… яд. Медленный, незаметный яд… Я подливал его ей месяцами. Из ревности. Из безумия. Я думал: если она не моя… она не будет ничьей. Я смотрел, как она угасает, и ненавидел себя… и её.

Я смотрела на него, и мне казалось, что пол уходит из-под ног, превращаясь в зыбучий песок. Весь мой мир, всё моё прошлое, которое я так старательно собирала по крупицам, оказалось построенным на фундаменте из лжи и крови. Мой отец не просто защищал меня от правды о её смерти. Он защищал меня от правды о её жизни. Он хотел, чтобы я помнила её светлой целительницей, а не убийцей. Он хотел уберечь меня от этого пути,