Эпифания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

– он ведь, наверное, вдвое превосходил меня ростом – и все гадала, кто ж оказался таким здоровенным, чтоб дать ему по зубам, и чем бил, и что сталось с ним после!

– А как его звали?

– Великана, Твое Высокопреосвященство? Говорю же: забыла… Кот? А может, Котяра? Что-то вроде… а, нет: Кошак! Да, точно, Твое Высокопреосвященство, Кошак. Порой котов называют и так, а кот означает Громорычащую Сфингу, покровительницу Тривиганта. Кошки и львы принадлежат ей… однако Кошака я во сне не видела.

– Да нет же! Того, кто тебя спас.

– А, вот ты о ком. Спас меня Грач, однако грачи не посвящены ни одному из богов, не так ли, Твое Высокопреосвященство? Орлы принадлежат Пасу, и ястребы тоже, поскольку ястребы – все равно что небольшие орлы. Дрозды и жаворонки – любимцы Мольпы, но грачи не умеют петь. Домашняя птица, как только что заметил Твое Высокопреосвященство, посвящена Фельксиопе, а вот грачи… постой-ка… постой… кажется, понимаю! Принялась перебирать названия, за перебором названий совершенно забыла о внешнем виде, а ведь грач с виду очень похож на ночную клушицу вроде ручной птицы нашего кальда! Кальд приобрел ее, чтоб принести в дар богу, ниспославшему ему просветление. Люди – кажется, почти все горожане – думают, будто это был Пас, но я спрашивала кальда, и он ответил: нет, то был вовсе не Пас, а один из меньших богов, Иносущий. Об Иносущем мне не известно почти ничего. Уверена, Твое Высокопреосвященство должен знать о нем куда больше, чем я, но, очевидно, ночные клушицы посвящены ему, а если и нет, то отныне связаны с ним, поскольку одна из них выбрана кальдом в дар Иносущему… не так ли, твое Высокопреосвященство?

Ремора не ответил ни слова.

Уж не ушел ли? Подняться, проверить? Казалось, майтера Мята уснула – уснула, говоря вслух… однако какое же это наслаждение, какое невероятное наслаждение лежать на месте, пока в соседней кровати негромко похрапывает Бизон, а Чистик стережет сон обоих!

– Чистик? – вполголоса проговорила она. – Чистик?

Вот Чистик уж точно принесет воды, наверняка принесет, если попросить – целый графин холодной, чистой воды, только что из колодца, и, конечно, бокалы… Ну-ка, погромче:

– Чистик!

«Ага, матушка. Тут я. Тут».

– Чистик, сын мой?..

– Извиняюсь, патера.

Неудержимо дрожа под предвечерним солнцем, Чистик вновь повернулся к Наковальне.

– Извиняюсь. Послышалось что-то.

– Ты желал поговорить со мной?

– Точно. Там, в мантейоне, ты растолковал, что он сказал…

На Палатине, среди величественных, изящных особняков серого камня, Чистику сделалось здорово не по себе: иначе как для грабежей он здесь еще не бывал.

– Разумеется, постарался… растолковать! Сие есть мой священный долг, и посему я приложил все усилия, дабы разъяснить речения божества.

– И все разъяснил, патера, прозрачней, чем полимер, – преданно объявил Молот. – Я будто бы понял каждое Пасово слово еще до того, как ты закончил.

– Стоять! – окликнули их разом на несколько голосов.

Путники послушно остановились.

– Био с пулевыми ружьями, патера. Я слышал их за спиной, но надеялся, что они не станут с нами связываться.

– Человеку что, уже на холм подняться нельзя? – проворчал Чистик, всерьез опасаясь ареста.

К этому времени старший среди патрульных заметил черные ризы Наковальни.

– Прошу прощения, патера. Мы про солдата… Говорят, некоторые из них за нас. Он тоже?

– Точно так, – кивнув, подтвердил Молот.

– В самом деле, сын мой, – ответил Наковальня, одарив патрульных зубастой улыбкой. – Ручаюсь в том священным словом авгура и вашего будущего… впрочем, в это вдаваться не стоит. Ручаюсь священным словом, капрал Молот жаждет свержения Аюнтамьенто в той же мере, что и я сам.

– Сержант Линзанг, – представился командир патруля. – Ты, патера, надо думать, в Великий Мантейон идешь?

Наковальня отрицательно покачал головой.

– Во Дворец Пролокутора, сын мой, обитателем коего ныне являюсь вследствие… – Голос его зазвучал доверительнее, едва ли не заговорщически. – Дело в том, что я удостоился теофании, причем сей милости удостоил меня сам Всевеликий Пас. Уже не впервые – дважды боги явили мне благосклонность! Понимаю, сколь нелегко тебе в это поверить, поскольку сам до сих пор с трудом верю своему счастью, но при последнем, втором, богоявлении присутствовали оба моих спутника. Нисколько не сомневаюсь, они охотно засвидетельствуют сию теофанию перед кем угодно.

Один из бойцов Линзанга, взявший было Чистика на прицел, поднял ружье к плечу.

– Погоди, а ты не Чистик ли, случаем? Тот самый Чистик, пророк?

– Ну да, я. Я он самый и есть.

– Ходит по всему городу, – объяснил боец Линзангу, – всем говорит: готовьтесь исполнить Замысел Паса. Сам Тартар, говорит, ему так велел.

– Велел, – непреклонно объявил Чистик. – И Пас тоже хочет, чтоб я не бросал это дело. Ты сам-то как, боец? В путь готов? Готов взять да распрощаться с целым круговоротом?

– А что Пас сказал? – заинтересовался Линзанг. – Что если я не…

– Случай не из обычных, – признал Наковальня, – однако канонам вовсе не противоречит. Все ли вы желаете услышать слова Отца Богов?

С полдюжины человек заверили его, что желают, да еще как.

– А согласитесь ли вы, – спеша воспользоваться случаем, продолжал Наковальня, – отпустить нас подобру-поздорову, не препятствуя завершению святого дела, как только услышите их?

Бойцы Линзанга истово закивали. Подростки от силы лет восемнадцати, на бойцов они походили только благодаря патронташам да пулевым ружьям за спиной.

– Сначала с солдатом надо до конца разобраться, – возразил Линзанг. – Молот? Так тебя звать, капрал?

Молот поднял пулевое ружье к небу и упер прикладом в бедро.

– Точно так и никак иначе.

– Ты за Аюнтамьенто или за кальда?

– За кальда, сержант.

– А к Аюнтамьенто как относишься?

– Если кальд либо вот он, патера, запретят в них стрелять, подчинюсь. А если скажут: решай, дескать, сам – считай, все они покойники.

– Мы слышали, советника Потто убил какой-то солдат, – отважился вставить один из бойцов.

Молот осклабился, запрокинув голову и выпятив вперед подбородок.

– Нет, это не я. При первом же случае пожму ему руку.

– Ладно, – решил Линзанг, стукнув прикладом оземь. – Можешь идти во Дворец Пролокутора, патера. И они пусть идут. Только расскажи нам, что Пас говорил.

Наковальня покачал головой.

– Боюсь, я вынужден отказать тебе, сын мой. Только что ты, отвергнув мое священное слово, настоял на том, чтоб Молот говорил сам за себя. Волею случая, хотя для бессмертных богов ничего случайного не существует, за минуту до этого он объявил, что понял речение бога от начала и до конца, тогда как другому моему спутнику, Чистику, потребовался полный пересказ. Не так ли, Чистик? – спросил он, обернувшись к новоявленному пророку. – Я не ошибся?

– Точно в яблочко, патера. Может, я и туп, как пенек… обо мне, правда, редко так говорят, когда я все слышу, но мало ли. Понимаешь, дело-то было важное и каким-то боком касалось меня. А если так, надо же убедиться, верно ли я все понял… верно ли сообразил, что ему от меня требуется.

– Ах, если бы глупость, подобная твоей, встречалась в жизни почаще! В Хресмологическом Писании сказано,