Симпати Тауэр Токио - Риэ Кудан

– Я слишком часто пользовалась словом «красивый». У меня ничтожный вокабуляр. Я почти что бедная.

Потом она подозвала официанта, удивительно похожего на ее умершего от рака в детстве кузена, и расплатилась картой, которая выглядела чуть массивнее, чем те, что обычно носят с собой японцы. Я не стал ей говорить, что она действительно обеднела – на сумму этого ужина.

– Я хочу прогуляться у Национального стадиона. Такуто, ты со мной? – спросила она, и я пошел с ней. Мне стало тревожно отпускать ее одну, и, как я выяснил, не зря. Стоило нам выйти из отеля и увидеть огни стадиона, как она понеслась к ним, словно мотылек на свет, и чуть не оказалась прямо под машиной, поэтому пришлось крепко схватить ее за руку. Вряд ли дело было только в алкоголе. Я вдруг понял: кто-то должен поддерживать ее. Я хотел что-то сделать, хотел что-то изменить, но плелся за ней, и в ее силуэте снова видел спину своей матери и уже больше не понимал, за кем именно следую.

Когда мы оказались недалеко от стадиона, испускающего свет, мне вдруг пришло в голову, что, если бы тело человека излучало свет, можно было бы не беспокоиться о состоянии кожи. Я знал, что для женщины-архитектора и для людей из архитектурной сферы этот стадион много значил. Его спроектировала известный зарубежный архитектор. Смета вызвала скандал, ее критиковали даже после завершения строительства. Конечно, находились и те, кто хвалил новый стадион, но критики попадались чаще. Для одних он был религиозным благовестием, для других – сущим кошмаром. Для меня же это просто груда дорогого и бессмысленного бетона. Возможно, самое огромное здание, которое я когда-либо видел. Но одного взгляда достаточно. За ночь я его забуду. Если бы его подменили на «Токио Доум», я бы даже не заметил. Я равнодушен к нему так же, как некоторые абсолютно равнодушны к Олимпиаде, Паралимпиаде, чемпионату мира, «Кохаку ута гассэн» [3] или заседаниям парламента, ведь все это никак не влияет на жизнь. И меня даже не злило, сколько налогов было вбухано в этот стадион – я ведь плачу совсем немного налогов. Я привык к тому, что важные решения принимаются где-то далеко и без моего участия. С самого рождения все это принималось где-то далеко и меня никак не касалось.

Она шла, тыльной стороной ладони поглаживая стену стадиона и, как и в отеле, говорила сама с собой ровно в той же манере телефонного разговора. Обойдя полукруг, она удовлетворенно остановилась, развернулась, пошла обратно и, перейдя по пешеходному переходу, прикоснулась к скульптуре (на табличке было написано: «Масакадзу Хориути. Пять полукруглых колонн равного объема») и, прищурившись, принялась ее разглядывать. Скульптура, неустойчивая груда деталей, вот-вот готовая упасть, привела ее в чувство. Рассеянный взгляд стал резким, а бесцельная прогулка вдруг обрела цель и смысл, и она уверенной походкой прошла мимо легкоатлетической дорожки и крытого бассейна Токийского спортивного комплекса. Повернув направо на перекрестке, она внезапно низко, задумчиво спросила:

– Неужели свободных синглов больше нет? Тебе необязательно оставаться на ночь. Хотя, конечно, ты можешь. Делай как хочешь. Но сначала я хочу кое-что прояснить, перед тем как слова и реальность не начали расходиться. Без этого я просто распадусь на части. Ты знаешь, что с разницей в возрасте и доходах между мной и тобой, Такуто, – наши встречи объективно – это отношения «мамочки»-спонсора и ее любовника? Ты знаешь, что это?

– Да. Объективно – да. – И я кивнул.

Вдали, на перроне станции Сэндагая, остановился поезд. Мне с детства казалось странным, что в поездах люди, не предназначенные для горизонтального перемещения, движутся горизонтально, и я понимал всю странность этого группового горизонтального перемещения – интересно, кто-нибудь еще это понимает?

– Я терпеть не могу слова «мамочка» или «папочка»-спонсор, – продолжила она. – Почему не «альфонс» и не «содержанка»? Как бы то ни было, в Японии сейчас принято говорить именно так. При этом я не считаю тебя альфонсом. И тем более не испытываю к тебе материнских чувств.

– Я тоже не думаю, что ты моя мать, – ответил я, соврав на тридцать-сорок процентов, хотя потом, как соберусь с мыслями, хотел уточнить свою позицию, так что это не совсем ложь.

– Да, значит, я не «мамочка-спонсор», мы достигли консенсуса. Если искать точное определение для наших отношений, объективно и субъективно, то давай изложим так: я эксплуатирую твою красоту. Ты обижаешься?

– Ничуть.

И это было правдой. И объективно, и субъективно меня не ранило ни слово «эксплуатация», ни признание моей красоты. Она могла смотреть на меня сколько угодно – моя внешность от этого не портилась. Поры не становились более уродливыми.

– У меня всегда было желание окружать себя красивыми предметами. Издавна. Уродливое, зашитое в генах желание, которое я никак не могу искоренить. Я должна преодолеть его при помощи разума. Но моя воля… моя воля слишком слаба. Это моя слабость… Я должна ее преодолеть…

На миг она прервалась. И, словно посоветовавшись с кем-то про себя и получив разрешение на дальнейшую речь, вернулась к разговору.

– Я слаба. Я знаю свою слабость. Из-за нее я повсюду высматриваю прочные архитектурные сооружения с красивыми формами и фактурой. Сколько бы я ни пыталась объяснить их красоту своей жалкой рациональностью, она рассыпается в пыль, в порошок. Я понимаю, что это неприлично, но для меня нет большей радости, чем наслаждаться красивыми вещами за беседой с бокалом вина. Этому нет равных. Ради этого стоит жить. Я знаю, что нельзя так говорить, но я не хочу видеть предметы с некрасивой формой и фактурой. Иногда мне невыносимо осознавать, что в мире преобладает безобразное.

И вот когда я в таком мире встречаю здание, красивое, как ты, я, слабая сама по себе, в своей слабости обретаю надежду на то, что человек может быть настолько красив. Ты даже не представляешь, сколько сил мне придаешь. И за это я готова заплатить. Не только угощать тебя ужинами, но, если хочешь, давать деньги. Ведь и здания, и люди требуют определенных затрат на поддержание. Мне понравилось, когда ты прикоснулся ко мне в номере отеля. Если бы ты приблизился еще больше… если бы ты вошел в меня… я, наверное, была бы на седьмом небе от счастья. Но знаешь, для меня эксплуатация красоты и эксплуатация ради секса – совершенно разные вещи. Они находятся в других измерениях. Они никак не связаны. Поэтому я хочу попросить тебя: если