Симпати Тауэр Токио - Риэ Кудан

Мы вошли под железнодорожный мост возле станции Сэндагая, на котором висит табличка с ограничением высоты «3,3 м». Свет в поле зрения резко изменился, а ее голос гулко отражался от бетонных стен, и, когда мы шли, у меня несколько раз возникало странное ощущение, будто я существую только внутри ее голоса, и все же мне казалось, что это нечто естественное, факт, с которым трудно поспорить. Это действительно странно, даже забавно. Но как объяснить это ей так, чтобы она поняла и даже рассмеялась? Я не могу найти слова. Я просто слушаю, как ее разговор постепенно становится все более интимным, подстраиваясь под окружающий нас полумрак.

– Вообще-то у меня плохо с совместной деятельностью. Если я не могу контролировать момент наслаждения, то начинаю нервничать. Я к тому, что не думай, будто вернувшись в отель, ты обязан заняться со мной сексом или почувствовать желание. Ты мне нравишься, и я не хочу, чтобы ты страдал. Ты мне нравишься, и я поэтому не хочу причинять тебе боль. Ни на секунду… Ну? Что бы ты сказал о женщине, которая так говорит?

Я жду, пока кругом все снова светлеет, и затем отвечаю:

– Если уж пошло на то, зачем говорить «ты бы сказал» – архитектор Сара Макина стоит здесь, передо мной. Я вижу ее. Я слышу ее.

Она шепчет: «И я здесь», будто впервые осознавая этот факт.

Мы проходим под эстакадой и идем дальше, пока через несколько минут среди невысоких многоквартирных домов не появляется вход в парк Синдзюку-Гёэн со стороны ворот Сэндагая и женщина-архитектор не останавливается. Она прислоняется к забору, вглядывается в сад, пристально смотрит в глубь парка, пока все звуки человеческого присутствия не исчезают и остаются только крики цикад. Затем она вдруг делает то, чего я вроде бы ожидал, но тем не менее до последнего не мог поверить в то, что это произойдет – при этом с пугающей легкостью. Она снимает туфли и перебрасывает их вместе с сумочкой за ограду. Затем, зацепившись за каменную стену, пинает табличку «Информация для посетителей Синдзюку-Гёэн», спокойно комментирует: «Осторожней, тут ржавчина» и забирается на каменный столб ворот, а затем, улыбаясь, смотрит сверху вниз. «Ну как? Видишь, какая я гибкая? Это пилатес», а затем, прежде чем я успеваю что-то сказать, легко соскальзывает на ту сторону. Я вспоминаю ее слова: «Из-за стремления к контролю». Она стала архитектором, а не математиком из‑за сильного стремления к контролю, она хотела контролировать саму реальность.

К тому времени, когда я осознаю эту весьма естественную вещь, она уже прошла под часами у ворот Сэндагая и сказала, что между нами есть принципиальная разница, пусть мы принадлежим к одному роду человеческому, но мы разные. Она по-настоящему видит будущее, а я – нет. Она видит, где окажется и что будет делать в следующий момент, завтра, в следующем году, поэтому может с легкостью и без остановки перепрыгнуть даже через закрытые ворота. Пусть «видит будущее» звучит как сверхспособность, но на самом деле это просто абсолютная вера в собственное видение будущего. Она не сомневается, не боится, а только автоматически воспроизводит то, что уже увидела, как будто сверяется с ответами, и это становится реальностью. А я… а я только слышал от других краем уха, что у людей есть будущее. Но сам никогда в это не верил.

Ее спина указывает мне путь в далекое будущее, однако передо мной по-прежнему только настоящее и прошлое, из которого доносится мой собственный голос: «Стой! Это незаконное проникновение». Мама, не уходи. Законы нужно соблюдать. Иначе мы не сможем жить вместе. Если в мире есть правила, то надо их придерживаться.

Ночной сад Синдзюку-Гёэн после закрытия совсем не такой, как днем. Вернее, изменилось и само пространство, и мое отношение к нему, кардинально. Не я шел по Гёэну – сам Гёэн вел меня. Как будто все мои мысли и чувства превратились в ветер, в деревья, в лужайки. Беспокойство, которое накрыло меня, оказалось чужим: я просто перепутал шорох листвы с биением сердца, но деревья оказались куда больше, поэтому и беспокойство стало сильнее. В каждом шорохе я слышал тайное сообщение, ожидающее перевода. И внезапно мне стало понятно, неважно, прав я или нет – почему люди сравнивают слова и листья. Если бы все слова так естественно вписывались во внутренние органы, они стали бы реальностью, и тогда она смогла бы выйти из тюрьмы, думал я.

Когда я на миг потерял ее из виду, мое сердце замерло, но потом я заметил ее посреди огромного газона за мостом через пруд, за «Старбаксом». Как последний человек в городе, стертом с лица земли, она грустно переворачивала носком деревянную табличку. Это были плакаты с прошедшей днем демонстрации. Забыли ли их или намеренно оставили для завтрашней акции? На самом большом, пластиковом, была надпись Homo Miserabilis, перечеркнутая черным маркером крест-накрест. «Преступник остается преступником». «Все сочувствие жертвам». «Масаки Сэто – вон из Японии!» «Масаки Сэто должен умереть». «Нет денег налогоплательщиков на убийц и насильников!». «Не разрушайте Токио». Когда подул сильный ветер, то написанные на тонкой фанере и картоне лозунги показались между мусором и листьями.

Несколько дней назад я прочел заметку в Сети о том, что в Гёэне строят новую тюрьму, которая станет третьей по высоте после Токийской башни и «Токио Скай Три». Я вглядывался в даль: сквозь густую листву выглядывала треть острой, как грифель автоматического карандаша, «ДоКоМо Тауэр», и представил, что тюрьма будет еще выше. И это многое значит не только для меня, но и для других жителей Токио. Как бы ни был огромен или оригинален Национальный стадион, об этом я не задумывался, пока не оказался рядом. Но высокие башни – другой случай. Ее будет видно отовсюду, где есть хороший обзор, и в Синдзюку, и за его пределами. Пейзаж с башней станет для многих частью жизни. Кто-то будет каждое утро раздвигать шторы и ощущать, как его или ее принуждают к сочувствию. Пусть мне кажется, что «принуждение к сочувствию» – явная форма насилия, но некоторым будет лучше. Потому что сочувствие рождает некоторое превосходство. Как бы то ни было, башня достаточно высокая, чтобы повлиять на души.

Она все еще разглядывала плакаты, когда я нагнал ее.

– Ты читала Homo Miserabilis? – спросил я. Я хотел найти повод для разговора и, в зависимости от реакции,