Симпати Тауэр Токио - Риэ Кудан

написанные буквы настолько беспорядочны и странны, что я не могу их разобрать и даже смеюсь. Они походят на абстракции, которые можно втридорога продать после смерти художницы. Но когда я присматриваюсь, то вижу, что эти случайные линии на странице, похожие на царапины от кошачьих когтей, – на самом деле знаки катаканы: «хомлесс, неглект, веган…» И тут у меня страшно заныло в груди. Я и раньше догадывался, что что-то не так, но теперь предчувствие превратилось в уверенность: у нее, кажется, невроз – или что-то подобное. Она живет не в доме, построенном из слов, а в тюрьме. В грязной тюрьме без окон и вентиляции. И за ее речью постоянно следят стражи. Она – заключенная.

Меня переполнило чувство, которое иначе, как жалостью, не назвать. Я не знаю, сочувствовал ли ее болезни или просто хотел хоть ненадолго остановить эти расползающиеся по бумаге знаки, но я непроизвольно – как тот, кто не может сдержать чих, – приобнял женщину-архитектора за спину и вырвал у нее из рук карандаш. Вместо холодной и мрачной тюрьмы, где обитает ее разум, я ощутил тепло и уют ее кожи, как какой-то норы, и в груди потеплело.

– Есть хочу. Может, перехватим по булочке?

– Да, пойдем.

Уже было восемь вечера, и ресторан на первом этаже был полон народу, но там царила тишина, как будто все хранили какую-то тайну. Только женщина-архитектор говорила и говорила с начала и до конца ужина, как будто отдувалась за всех. Она заказывала то булочки, то красное вино, даже сказала официанту: «Ты похож на моего кузена, который в детстве умер от рака» – и заказывала еще больше булочек, постоянно смеялась над своими историями, говорила и говорила, не останавливаясь. Она рассказывала и об успехах, и о провалах с одинаковой живостью и яркостью. Истории об архитектурных удачах, которые нельзя было понять без подробных пояснений, истории из того времени, когда она работала ассистенткой в Нью-Йорке, истории о бывших, все без малейших комментариев. Кажется, ей нравилось, что она полностью контролировала разговор и последовательность тем, причем настолько, что даже прерывать ее вопросом: «Что это значит?» я не мог. А может, ей нравилось, что я ее приобнял. Хотелось бы верить в это, но, наверное, так я все слишком упрощал. Если бы передо мной была ровесница, еще куда ни шло, но ей тридцать семь, она зрелая женщина, и вряд ли ей могло так вскружить голову, что ее приобнял симпатичный парень помладше. Наверное, правильнее считать, что ее хорошее настроение было просто следствием вина и ужина.

– Я бы построила «Токё-то додзё-то».

Женщина-архитектор быстро сменила тему, упрямо макая хлеб в соус из сливочного масла для пасты. Только для меня «быстро» – для нее это был мягкий и последовательный переход.

– Но мне не нравится слово «симпати». Японцы, кажется, вообще разучились думать. Хотя… это звучит слишком националистически. Может, не стоит делать этих заявлений. Но я вижу будущее… Будущее, в котором японцы забудут японский язык и перестанут быть японцами. Подадут ли эти булочки к завтраку, как думаешь? Ну, я о «бывших японцах». Это не дискриминация? Хм, к кому нужно обратиться, чтобы изменить название башни? Продвинуть идею Масаки Сэто? А в соусе не только оливковое масло? Или мне самой уйти в политики? Смогу ли я им быть? Знаешь, я не могу избавиться от воспоминания, в котором на летних каникулах болтаю с мертвым кузеном, и мы строим на пляже замки. Он знал, что не вырастет.

– М-м-м. Во-первых, если ты хочешь в политику, то знай, что любому политику нужно поучиться у Сары двусмысленным формулировкам, которые можно понимать и так и эдак. – Я не могу ответить на все ее вопросы, поэтому выбираю два. – А во‑вторых, если дело только в названии башни, зачем становиться политиком? Достаточно просто выиграть конкурс, разве нет?

– Нет, почему? Победитель конкурса не вправе менять имя.

– Это не совсем так. Если ты победишь в конкурсе и башня будет построена по твоему проекту, то тебе придется дать множество интервью. Будет и пресс-конференция. И там можно вместо «Симпати Тауэр Токио» постоянно называть башню «Токё-то додзё-то». Необязательно прямо подчеркивать, можно просто вкидывать слова: «Важный концепт плана „Токё-то додзё-то“, которым стоит поделиться…» или «Мои ожидания от „Токё-то додзё-то“ таковы…», а если кто-то спросит: «Сара, но это же Симпати…», то ты можешь просто сказать: «Да, вкратце я называю ее Токё-то додзё-то», а еще в своем обычном стиле парировать: «Ага, вы о „Токё-то додзё-то“? Ведь разницы никакой» и так немножко фыркнуть еще, как ты всегда делаешь, мол, а вы долго еще будете цепляться за английский или японский, за эти small things в нашем глобальном обществе? Ведь важно симпатизировать искренне и от сердца – и все. Ну и если название «Токё-то додзё-то» удачнее, чем «Симпати Тауэр Токио», оно разойдется по всему миру, и люди станут использовать его, а про «Симпати» все забудут. Причем каждую ночь они будут забывать об официальном названии чуть больше, пока им не станет попросту неловко его произносить. А японцы, как известно, не выносят такого рода неловкости. В итоге все просто превратится в факт. Старое название забудут, как банкноту в две тысячи иен. Как будто его и не было. Так что сначала выиграй конкурс, а потом построй эту крутую башню – и дело в шляпе.

Я всерьез пытался дать ей дельный совет, но она расплакалась.

– Люблю твои шутки, – мучительно произнесла она. Из уголка ее рта вытекла ниточка слюны, смешанной с красным вином, похожая на кровь. – Я бы хотела, как ты, болтать легко и ни о чем. Твои слова похожи на плывущие облака. Где ты учил японский?

На ее голос обернулся мужчина за соседним столиком, и кажется, он узнал ее – архитектора Сару Макину. Он что-то шепнул своей спутнице, та тоже искоса посмотрела на нее. Точно, Сара Макина. Глаза спутницы округлились от удивления, она кивнула. Меня вдруг охватила тревога – что они обо мне думают? Я – молодой любовник Сары Макины? Сын? (Хотя для сына я, пожалуй, слишком взрослый.) Или бедный юноша, которого богатая дама взяла на содержание? Я попытался сосредоточиться на разговоре, но часть меня словно осталась за тем столиком, наблюдая со стороны.

Женщина-архитектор, разумеется, ничего не подозревала о моих метаниях и принялась за джелато с десертным вином. А пока она ела, ее взгляд скользил по мне, будто я был натурой для эскиза. Она вслух описывала каждую деталь моего тела, особо тщательно отметив форму черепа, ушей и