Мстислав Дерзкий часть 2 - Тимур Машуков

Это время приближалось. Я ощущал это с каждой рассветной зарёй….

Устье. Название деревни оказалось пророческим. Она и правда была устьем, но не реки, а забытья. Затерянная в глухих лесах, в стороне от всех больших дорог и речных путей, она жила в своем собственном времени. Здесь не было электричества, только лучины и редкие, бережно хранимые керосиновые лампы. Не было современных машин, только пара выносливых лошадей да волокуши. Не было магазинов — все, что требовалось жителям, добывалось охотой, рыбалкой, скудным огородничеством на бедных каменистых почвах и меной с такими же забытыми богом хуторами.

Для меня это был не диковинный заповедник. Это был знакомый до боли, практически родной уклад. Тот, по которому я тосковал, сам того не зная, в шумных, пропахших бензином и чужим потом городах. Здесь же пахло дымом от печей и костров, дегтем, кислым хлебным квасом и лесом. Здесь говорили на том самом певучем наречии, что я помнил с детства. Здесь уважали силу, но чтили труд. И здесь боялись тьмы за околицей — не абстрактно, а совершенно конкретно.

Днем я был одним из них. Мстислав Михайлович — настоящее отчество я говорить не стал, как меня окрестили местные — молчаливый, нелюдимый, но работящий дед со странными глазами и железной хваткой. Я рубил лес вместе с другими, таскал бревна, чинил кровли, помогал ставить новый частокол — невысокий, но прочный, скорее для успокоения души, чем для реальной защиты. Я учил парнишек, как правильно держать топор и чувствовать дерево, как ставить силки и читать звериные тропы. Женщины с опаской поглядывали на меня, но благодарно принимали дичь, что я порой приносил с ночной охоты — всегда больше и жирнее, чем у других.

А ночью… Ночью я становился собой.

Ведомый чутьем, что стало лишь острее после поглощения силы упыря и духа, я рыскал по округе. Лес знал меня. Звери разбегались при моем приближении, чувствуя не человека, а хищника иного порядка. Я выискивал лазейки. Те самые разрывы, из которых сочилась скверна. Они были маленькими, едва заметными — трещинами в скалах, от которых тянуло мертвенным холодом, прогнившими дуплами вековых деревьев, где шевелилась тень, небольшими озерцами с черной, неподвижной водой.

Оттуда они и лезли. Поодиночке, реже — парами. Обычные мертвяки. Бездумные, голодные, слабые. Саранча. Я не давал им уйти далеко от места их рождения. Мои ночные вылазки были методичной, безжалостной чисткой. Я не тратил силы на вспышки. Я действовал тихо, эффективно. Клинок входил в глазницу, в основание черепа — и тварь рассыпалась в прах. Я поглощал их силу — крошечные, жалкие капли мутной, гнилой энергии. Этого едва хватало, чтобы поддерживать мое тело в тонусе, чтобы продолжать медленный, мучительный процесс его омоложения. Капля за каплей. Упырь за упырем.

Но Высшей нежити, командиров, не было. Никого, кто бы управлял этим потоком. И это беспокоило меня больше всего. Они ведь не просто появлялись, сами по себе. Их кто-то или что-то призывало. Создавало эти разрывы намеренно. Но источник, призывающий мертвяков, открывающий им путь, оставался невидимым, неуловимым. Я был дворником, который ежедневно выметает мусор, пока кто-то продолжает его сыпать из невидимого окна.

Я возвращался под утро, часто — с добычей для деревни, всегда — с пустыми руками в плане главной охоты. И чувствовал знакомое разочарование, старую, как мир, ярость охотника, который не может найти лежку опасного зверя.

Как-то раз, после особенно долгой и бесплодной ночи, я сидел у себя в избе — мне выделили небольшую, но крепкую избушку на отшибе — и чистил клинок. В дверь постучали.

Вошел дед Захар. Он нес глиняный горшок с чем-то горячим, от чего пахло мясом и душистыми травами.

— Так и думал, что ты уже на ногах, Мстислав Михайлович. Принес похлебать вот, жена наварила.

Я кивнул, продолжая работать тряпицей по стали. Он поставил горшок на стол и присел на лавку, смотря на меня задумчиво.

— Вид у тебя, прости, будто ты не спал, а с медведем боролся всю ночь.

— С чем-то вроде того, — буркнул я.

Он помолчал, потом тяжело вздохнул.

— Я тут думаю… Ты человек странный. Сильный. Не от мира сего, что ли. Но живешь ты у нас, помогаешь. А по нынешним временам без бумажки ты… Никто.

Я поднял на него взгляд.

— Бумажки?

— Ну, документа, — пояснил Захар. — Паспорт там для простолюдинов, али личный идентификатор — этот уже электронный, для аристократов. Браслета я на тебе не вижу — значит, не благородный. А паспорт — не думаю, что он есть в твоем худом заплечном мешке. Ты уж прости мое любопытство — просто знать мне надо, есть у тебя он или нет? Помочь хочу, вот и интересуюсь. Без них в городе мигом жандармы повяжут. А то и хуже. Таких норовят в психушку упечь, либо еще куда. Мир стал злой, Мстислав. Подозрительный. Все всех боятся. А на кого бумаг нет — на тех и смотреть не хотят. Правда, кольцо у тебя на пальце странное — вроде как родовое, но без герба. Но то не мое дело.

Я отложил клинок. Мысль была настолько чужеродной, что мой мозг поначалу отказался ее воспринимать. Бумага. Клочок пергамента с какими-то каракулями. Он определял, кто ты есть? Без него ты — никто? В мои времена человека определяли по делам, по речи, по одежде, по тому, как он держит меч. Имя и род значили все. А тут… Бумага?

— И что же? — спросил я, чувствуя, как во мне поднимается старая, презрительная ярость. Палец невольно потер родовой перстень, что был скрыт за мороком. Не зачем чужим видеть, что на нем за герб. — Без этой… бумаги… я не могу быть Мстиславом?

— Для государства — нет, — просто сказал Захар. — Для нас ты свой. А там, за лесом… — он махнул рукой в сторону цивилизации, — Там ты пустое место. Призрак. А призраков боятся. И уничтожают.

Он помолчал, глядя на мое мрачное лицо.

— Я могу договориться. У меня племянник в райцентре в жандармерии служит. Сделаем тебе бумаги. Чистые. Чтоб ты мог и в город съездить, если что, и… — он запнулся, — и когда уйдешь, чтоб вольно гулял по земле. На всякий случай.

Я смотрел на него, на этого старого, мудрого мужика, который пытался защитить меня от мира, который сам не до конца понимал. Он предлагал мне легитимность. Признание со стороны той самой системы, которую я презирал. Стать частью этого безумного мира, получить его печать,