Династия Одуванчика. Книга 4. Говорящие кости - Кен Лю

Лишь после завтрака и уборки его день начинался по-настоящему. Сначала Тасэ-Теки отправлялся в зал для наставлений, где он и другие послушники часами молились и медитировали под руководством старшей монахини, которая рассказывала о деяниях Руфидзо Исцелителя и истолковывала их духовный смысл.

Некоторые из историй и таинств казались знакомыми. Молодой человек припоминал схожие сюжеты и метафоры из другой жизни, когда сам он был еще ребенком в темном чреве города-корабля, а его няньки-кулеки, вместо того чтобы петь воспитаннику колыбельные, рассказывали ему на ночь запретные легенды про Торьояну Миролюбивого.

Если хорошенько подумать, то в этом не было ничего удивительного. В конечном счете они с матерью, будучи всего лишь смертными, пересекли океан по пути в новую землю, так почему боги не могли проделывать тот же путь в незапамятные времена? Стремление к миру является всеобщим, думалось юноше, и присуще богам не меньше, чем людям.

Наконец-то он обрел место, которое мог называть своим домом, хотя и вошел в него не под своими прежними именами.

По окончании утренних занятий пришла пора отправляться в «Снежное перо». Тасэ-Теки уселся за рабочий стол и издал радостный возглас, рассмотрев лежащий перед ним древний манускрипт.

После месяцев учебы под руководством других братьев и сестер из «Снежного пера» ему наконец-то доверили настоящую большую работу – отреставрировать книгу, включающую сборник эпиграмм Ра Оджи и истории о нем.

Будучи уже в преклонном возрасте, Юшин Пидаджи, биограф и ученик Ра Оджи, вернулся в горы Римы, чтобы готовить там чай из росы, беседовать с обезьянами и волками, а также писать великий труд – сводить воедино коллекцию эпиграмм своего учителя и историй о нем. Получившаяся в результате книга стала впоследствии основой для целой философской школы.

Рукопись Пидаджи была написана уникальным стилем, выдававшим его неординарный характер. Новаторские логограммы, изобретенные для выражения новых идей, можно было расшифровать только благодаря контексту, а сложные традиционные логограммы заместили простые, избранные автором за их фонетическую ценность (по сути, это было своего рода письмо посредством уплотнения). Кроме того, здесь присутствовали необычные стихотворные формы, не следующие ни одному из известных канонов, а также семантические корни и модификаторы мотива, абстрагированные до сокращений, которые можно вырезать в несколько движений. Ну и вдобавок Юшин Пидаджи избегал привычных острых углов и ровных краев, стремясь адаптировать движения ножа к естественному поведению затвердевающего воска.

Создавалось впечатление, что мысли великого философа текут слишком быстро для размягчающей жаровни и писчего ножа, а письмо его подобно току весеннего ветра или бегу воды после летнего ливня. Витиеватый, общепринятый канцелярский шрифт, столь превозносимый моралистами, не сочетался с его непокорным, мятежным умом, свысока взиравшим на любую иерархию и внешние приличия, а потому Юшин Пидаджи изобрел свой собственный, так называемый ливневый шрифт.

Некоторые полагают, что в ливневом шрифте угадываются корни букв алфавита зиндари, изобретенного позже, чтобы перелагать на письмо современный язык.

После смерти автора книга Юшина Пидаджи, скопированная или пересказываемая по памяти его учениками, распространилась по Дара вместе с философской школой поточников. Сохранение трудов Пидаджи, учитывая незнакомый большинству учеников шрифт, представляло по сравнению с трудами других классиков ано даже еще большую сложность. Уцелевшие отрывки из его работ были короче, с них делали меньше копий.

Огорченно вздохнув, Тасэ-Теки соскреб остатки воска: его последняя попытка сымитировать почерк древнего писца оказалась столь же неудачной, как и все предыдущие.

Каллиграфия всегда была его слабым местом. Не то чтобы он изучал ее недостаточно прилежно, не понимая всей важности этого искусства: мастер Надзу Тей поведала ученику множество историй о том, как о писателях судят по их почерку, так же как об актерах – по их внешности. Больше того, для человека, истинно культурного и эрудированного, каллиграфия представляет способ объединить форму и содержание, смысл и послание – читатель познает дух автора по пропорциям логограмм в рукописи, по остроте углов, прямоте краев и гладкости изгибов. Царящая в голове суматоха порождает неуверенную руку.

Но юный Кинри – теперь это имя уже казалось брату Тасэ-Теки таким же странным, как если бы летняя трава пыталась припомнить свое существование в форме зимнего червя, – никак не мог запастись достаточным терпением, чтобы в точности воспроизвести вырезанные наставницей модели логограмм. Какой смысл практиковаться в каллиграфии, если мастер Тей и так поймет (не без труда, правда), что именно он хотел выразить? Куда сильнее Кинри привлекали истории про удивительную силу Маты Цзинду и величественные города королей Тиро, с их блеском, одновременно манившим и пугавшим его: он обожал слушать про танцоров с мечами, про ведущих беседы поэтов и философов, про ветряные мельницы, похожие на гигантов с руками-крыльями.

По сравнению со всем этим упражнения в каллиграфии казались занятием скучным, однообразным и механическим. Дабы писать как нужно, каждую логограмму следовало вырезать ножом при помощи строгой последовательности взмахов. К примеру, чтобы сформировать логограмму «король», писец должен был накапать блок из воска и придать ему кубическую форму с пятью надрезами, воплощавшими представления моралистов: спереди, сзади, слева, справа и наверху («во-первых, следует поклониться сидящему перед тобой суверену; во-вторых, выразить почтение предкам, стоящим у тебя за спиной; в-третьих, воздать дань уважения твоей семье, что стоит слева и всегда готова утешить тебя и прийти на помощь; в-четвертых, почтить друзей, сражающихся по правую руку от тебя; и, наконец, вознести хвалу небесам, дабы боги благословили твои праведные деяния»). Далее предписывалось разрезать обращенную к читателю сторону воскового куба на четыре параллельных слоя, соответствующих стихиям огня, воды, земли и воздуха, но заднюю сторону оставить нетронутой. Выполнялась эта операция тремя длинными секущими взмахами, по направлению от нижней части блока к верхней. Наконец, писцу полагалось скосить углы семью быстрыми ударами, вновь двигаясь снизу вверх, после чего добавить модуляционные глифы. Впрочем, в художественной каллиграфии последние часто опускались.

Соблюдая правильный порядок движений, было гораздо проще писать красиво и экономично, логограммы при этом получались классических, стандартных пропорций. По причинам как эстетического, так и исторического характера разные школы каллиграфии вырабатывали различные порядки начертания логограмм, да еще и в отдельных регионах Дара тоже встречались свои вариации.

Тасэ-Теки никак не удавалось запомнить порядок нанесения штрихов. Хотя он понимал, что необходимо следовать установленному шаблону, сам этот шаблон казался юноше непонятным и связывающим руки. Ум его всегда спешил вперед, к следующей идее, к следующей части загадки, и писал он так, как если бы обтесывал топором деревянную чурку: рубануть здесь, пару раз махнуть там, после чего предпринять несколько отчаянных попыток подправить допущенные ошибки… В результате его логограммы напоминали