Золотое время - Ирина Сергеевна Богатырева

Хотя чего тут ого-го. Мудачный сон. Сто лет не снился. Уже думал, что пережил. Но нет, он здесь, всегда с ним. Всегда в нем. Как попытка закрыть все, попытка найти прощение. Настя при этом не снится никогда, вообще человек, женщина – никогда. Одна пустота, один ужас – отсутствие человека. И вот это: боль, стыд – и потом срамное, влажное наслаждение. С ней – и не с ней. Думал же тогда, что с ней. Оказалось – непонятно с кем. С пустотой, чернотой. С одной неведомой, жуткой пустотой.

Душ разогревает, кожа краснеет. Вдохнуть поглубже – и врубить холодную. Рычит от удовольствия. Все можно пережить. Ну, накатило, с кем не бывает. Сто лет не приезжал к матери, не спал в старой своей комнате. Специально выпросил два дня выходных к командировке, чтобы пожить у нее, хоть пообщаться по-нормальному. А тут воспоминания, юность, все дела – с кем не бывает. А поллюции у зрелого мужика – признак хорошего здоровья. Ведь так? Будем считать, что так.

Он жестко растирается полотенцем, заворачивается и идет в комнату – одеваться.

На самом деле признак не здоровья, конечно, а воздержания. Наталья уехала полгода назад. Да и до этого давно ничего у них не было. Ни с ней. Ни с кем. Пока одевается, заправляет постель, сам не отдает себе отчета, как в голове прокручивает знакомых девушек – некогда девушек, теперь, конечно, женщин, тетенек, все до одной из прошлой, из местной жизни, которую оставил двадцать лет назад. Прокручивает, вспоминает, думает, а что будет, если кому-то из них позвонить. Обрадуются? Хотя бы узнают? Нужен он им, как собаке пятая нога. Ладно, все лучше думать о них, чем о Насте, натыкаться на нее в памяти. Выкинуть надо из головы этот сон. Он все давно забыл. Одно имя, и боль, и непроходящая тоска. Но он-то знает, что это ее хотел тогда, боялся и хотел – а получил пустоту, одну пустоту. Себя не обманешь.

Он закрывает глаза.

Настя.

Сабантуй прыгает на постель, прямо на не расправленное еще покрывало.

– У, вражина! – Ильдар находит, на ком выместить досаду и мутно закипающую в душе тоску, и наотмашь шарахает кота покрывалом. Сабантуй шипит, плюется и галопом, выгнув хвост, скачет на кухню – жаловаться маме. Он вчера еще подозревал, что от гостя ничего хорошего ждать не стоит, и вот, пожалуйста. Ильдар смеется вслед – кажется, полегчало.

В коридоре переливчато заливается телефон.

– Дарик! – мама выглядывает из дверного проема. – Сними трубку, у меня руки мокрые.

– А чего сказать?

– Да реклама, наверное. Это же домашний.

Он и забыл, что дома бывают телефоны. С минуту ищет в коридоре, где же он надрывается. А, вон – трубка прикручена у косяка входной двери. Думал: домофон. А раньше он тоже был здесь?

– Алло, – холодным тоном. Тишина и треск. – Алло? – И уже тянется вложить трубку обратно в корпус, как она оживает, крякает и чей-то глухой мужской голос произносит:

– Ильдар?

В желудке брякает нехорошим предчувствием. С чего бы вдруг? Да просто – кому сюда звонить, его искать? Некому. Он успокаивает неприятное волнение.

– Кто это? – Делает голос как можно тверже.

– Ильдар, ты? Это я, Валера. Пономаренко. Помнишь?

В голове на бешеной скорости листается картотека старых знакомых. Пономаренко, Пономаренко… Нет, он не знает никакого Пономаренко.

– Вы ошиблись… – и тянет трубку на место, но она кричит надрывно:

– Нет, стой. Рыжий, это ты! Я тебя сразу узнал. Рыжий, ну это же я! Я! – Голос мужика становится плаксивым и настойчивым. – Валерик. Стройка, Буево, двухтысячный. Вспомнил? – И, вслушавшись в сбившееся дыхание Ильдара, удовлетворенно расплылся: – Вспомнил…

Так. Надо держать себя в руках. Закрыть глаза. Досчитать до десяти. Двадцати. Положить трубку. Это просто сон. Все тот же кошмар. Прошлое не возвращается. Хорошо похороненное, оно не возвращается.

– Ты мне нужен, Рыжий, – слышит он на грани восприятия. – Ты один остался, понимаешь. У меня только ты, больше никого. А мне помощь нужна. До зарезу, понимаешь? Братан, я тебя христом богом молю: приезжай. Я сдохну тут, мне сказать тебе чего надо…

– Ты зачем звонишь? – выдавливает он из себя, открывая глаза.

– Заречная, шестьдесят два, седьмая палата. Я тебя очень, очень…

– Чего тебе от меня нужно? – Он чувствует, как закипает. Убить гниду. Растоптать. Выкинуть на хер из памяти. Не было ничего. Ничего не было! – Я тебе не должен ничего. Я тебя вообще…

– Нет! Я не за этим! – Он визжит, Ильдар морщится. – Никаких долгов, братан, братишка! Я другое, мне другое надо. Двухтысячный, Буево, ты же все помнишь, братишка, все помнишь, да? Мы же там оба были. Трое нас было. Серый еще. Помнишь? Я знаю, ты не мог забыть. Такое нельзя забыть. Братишка…

– Какой в п… – Обрывает себя. Заканчивает спокойно: – Я тебе не братишка.

– Рыжий, Ильдар! Спаси меня! Христом богом, в ногах валяться буду. Ты один можешь. Ты только знаешь, никто больше. Найти ее надо, понимаешь. Найти. Ведь сбылось все, сука, как сказала, так и сбылось! Я ее, тварь, каждую ночь своими руками душу-душу, душу-душу и все никак не могу задушить. Я ее, суку, задрал бы сейчас, как не хер делать… Приезжай, Ильдарушка, спаси меня, я больше не могу, ты один…

– Чего. Тебе. Надо.

– А не придешь, я к ментам пойду, понял! – орет трубка. – Мне уже один хер. Хоть узнаю: что стало, померла, не померла, закопали где. Или чего там. Я не могу больше, понял?! Не-мо-гу…

Трубка трещит, хлюпает. Истерика, понимает Ильдар. Руки трясутся. Истерика.

– Меня не было там. Поди докажи.

– Ну уж нет, ты там был! – Трубка шипит и плюется по-змеиному. – Без палева. До дела дойдет, я все скажу: и ты там был, и Серый, мы вместе трахали ее, понятно? Втроем! Так что не закосишь. Мне терять нечего, о себе подумай. Заречная, шестьдесят два, седьмая палата, слышишь? Скажешь, к Пономаренко. Алло! Рыжий?! Алло?!

Он прибивает трубку к косяку. Бьет снова и снова, она никак не повиснет. Хочется проломить ему башку. Белую, лысую, в мерзких белесых пятнах, как будто его молоком облили, или побелкой, или дерьмом птичьим, да, куриным дерьмом!

Трубка скрипит и трещит, это его отрезвляет. Не расколошматить бы. А, хер с ней. Купит матери новую.

– Дарик, ты с кем-то говорил?

Мама выглядывает из кухни, вытирая полотенцем руки.

– Идем завтракать, всё на столе.

– Да, мам.