Золотое время - Ирина Сергеевна Богатырева

он что, разве кивал? Нет, не кивал. Но Белому и не надо. – С этим делом тоже нормалек? Ты мужик же еще не старый. Тебе лет-то сколько? Мне ведь шисят четыре, прикинь. Седьмой десяток. И не думал, что доживу. А так, по жизни, нормально все? В смысле, ничего не гложет? Совесть там. А?

Ильдар держит лицо так, что мышцы сводит. Зубы сжаты. Кулаки тоже. Уйти отсюда, на хрен вообще притащился? Встать сейчас и уйти.

– А меня тоже не гложет. Я жил как жил. Свое брал. Кто не берет? Все берут, кто что может. И я брал. Что мог. До чего мог дотянуться. Это нормально, я считаю.

– Ты сейчас серьезно? – Ильдар не выдерживает.

Хочет еще что-то сказать, но осекается: Валерик хитро щурит на него глаз. Заросшая, ощетинившаяся морда – как у старого, седого волка. Такой же тяжелый, испытующий взгляд. Кожа у него сухая и пятнами. Глаза маленькие, в белках – красные прожилки. И правда, что ли, он альбинос?

– Просек, значит. – Белый осклабился, показал щербатый рот. – Я так и знал, что ты все усечешь. Ты парень умный. Что, скажи, тебе-то херово живется? С грехом-то, а? Или для тебя это как – грех, не грех? Погоди, ты же мусульманин? Ильдар Гиматдинов – мусульманин, да? Как у вас там, у мусульман, втроем бабу трахнуть – это грех или нет?

Ухмыляется. Ильдар молчит. Но почему-то не уходит. Все мышцы одеревенели. Что ты хочешь? Что ты водишь и чего добиваешься? Говори, говнюк!

И Белый продолжает:

– У меня тут помер один ваш недавно. Мусульманин тоже. Вон на той койке. Умар. Столько к нему народу навалило! Всю палату заполонили. Сидят, что-то бубнят: бу-бу-бу, бу-бу-бу. Молятся. Родня какая-то, жены, сестры, братья, дети, хер поймет. Целый аул. Бу-бу-бу, бу-бу-бу. Весь день сидели, к вечеру помер. Тоска, сил нет. И никуда ведь не уйдешь. Лежи, любуйся. Телик включил, так они выключают. И так до вечера: бу-бу-бу. Я думал, свихнусь. И знаешь, что понял? – Он ставит на тумбочку допитый стакан. Берет зачем-то очки и протирает их. Кладет обратно. Поднимает на Ильдара узкие глаза, но отводит их и говорит в сторону задернутой шторы: – Я понял, что сам помирать буду, а ко мне ни одна собака не подойдет. Никто не сядет рядом. У меня же никого нет, ни жены, ни детей, никого. И это бы ладно. Так ведь и денег нет, чтобы дома, по-людски, пусть бы с сиделкой. Нет, я тут помирать должен. Как собака. А все почему? – Он снова смотрит на него, и Ильдар видит на его лице настоящую, неприкрытую злость. – Из-за нее все. Только из-за нее! Ты ведь помнишь, что она тогда сказала? Ты ведь там был!

Ильдар все помнит. И ее лицо. И открывшиеся черные глаза. И тихий голос, сухие губы, это состояние обморока – не своего, ее. Кровь на полу. Он тогда разглядел: лужа крови была под ней. И они все были в крови. Одежда, штаны. Руки. Он все это помнит.

– Ты дебил? – говорит он. – Она-то тут при чем? Что у тебя ни жены, ни семьи. Это ты сам…

– Сам?! – Белый взрывается. Был бы с ногами – кинулся бы на него. – Ты думаешь, я не пытался?! Ты думаешь, я не хотел?! Да когда? Десять лет на нарах! Десять гребаных лет! А потом – туда, сюда, и привет! Всё, поезд ушел! В шисят кому я на хер нужен? Без ног! Была бы хоть хата, может, за хату со мной кто жить согласился. Так и ее нет!

– Где же ты живешь? – Ильдар сам не понял, зачем спросил. Ему ведь ничего здесь не интересно. Уходить надо, сейчас вот встать – и уйти.

Но он сидит.

– Где-где. Не твое собачье дело. Я не про это, – ворчит Белый и вдруг снова оборачивается к нему, а глаза – злые и от злости красные, как у крысы: – Душить ее надо было, тогда же душить, я говорил! Я бы ее хоть сейчас, голыми руками! Всё вы с Серым: нельзя, нельзя! Вот оно вам! Вот я теперь где! Всё она, сучье вымя.

Вдруг лицо его снова меняется, так резко, что Ильдар чувствует, как будто его холодной тряпкой шарахнули: глаза у Белого плаксивые, губы скорбно поплыли вниз, он тянет к нему руки:

– Ильдарчик, сынок, я же тебя за этим позвал. Поезжай в это Буево, будь другом. Найди ты ее, суку эту. Найди, в ноги ей упади. Или сюда привези. Я сам перед ней в ногах валяться буду. Пусть снимет с меня всё. Пусть заберет. Это она сглазила меня, шаманка херова! Я знаю. Я к бабкам ходил, они как одна: не нашими сделано, не можем ничего. Она всё, понимаешь ты!

– Погоди, погоди. – До Ильдара наконец начинает доходить. – Ты что… ты считаешь, что она… живая?

– Да куда ей деться! Такие не дохнут.

– Но двадцать лет же прошло.

– Двадцать лет и два года… Разница-то? Ты же вон живой. И я. А не живая, так еще лучше: на могилу к ней пойди. Цветов там, конфет, не знаю чего. Водки. Все тащи. Я денег дам. Только сделай что-нибудь! Я был бы с ногами, сам бы поехал. Но я же понял-то все недавно только! Я вот когда здесь, в этой дыре оказался, а рядом этот окочурился, Умар ваш, меня как обухом по голове: она это! Всё она!

Ильдар вскакивает, но уйти не может. Руки трясутся. Живот перехватило. Он стоит и качается. Он никогда не думал, что она могла бы остаться жива. После всего, что они сделали. После того, как бросили ее там. Он был уверен, что ее уже нет. Да, это страшный грех. Но оказалось, что он с этим грехом давно сжился, ему так легче. А вот если она до сих пор жива. Если где-то еще живет…

– Почему – я? – выдавливает он наконец. – Я-то почему должен ехать?

– А думаешь, ты особенный? Нет, Рыженький, ты такой же. Такой же, как мы. Ты там был, ты ее тоже с нами ебал. Ты ничуть не лучше. Она нас всех тогда прокляла. Троих! И меня, и Серого. И тебя!

От напряжения в глазах темнеет. Я не такой, неправда, я не такой!

Но говорит он другое – как будто согласился, принял проклятье как данность.

– Я почему, в смысле. Не Серый.

– Серый? – Валерик вдруг лыбится. – А ты помнишь, что она тогда про него