Царёв Пророк - Денис Нивакшонов

Русь погрузится в ад, либо… либо быть тем, кто её от этого ада спасёт. Ценой лжи. Ценой греха. Ценой этого вот, — он с отвращением махнул рукой в сторону стола с грамотами, — фарса о «несчастном случае».

— Это не фарс, государь, — тихо возразил Григорий. — Это лекарство. Горькое, противное, но необходимое. Чтобы не умирали дети. Чтобы не лилась рекой кровь. Чтобы не горели города.

— И ты уверен, что оно поможет? — в голосе Годунова впервые прозвучала неуверенность, почти мольба. — Уверен ли ты?

Григорий смотрел в глаза — глаза загнанного зверя, умного, могущественного, но до смерти напуганного грузом власти и прошлого.

— Нет, — честно ответил Григорий. — Я не уверен. История… она как река. Можно попытаться построить плотину, но вода всегда ищет новое русло. Я не пророк, Борис Фёдорович. Я всего лишь… учитель. Который пытается исправить самую страшную ошибку на свете — Смуту. И верю, что наш союз — это та плотина, что может удержать воду. Но для этого мы должны стоять у неё вместе. И доверять друг другу. Хотя бы в этом.

Он протянул руку и положил ладонь на лежавший на подоконнике свиток с проектом грамоты. Жест был простым, но невероятно трудным для него.

Годунов смотрел то на свиток, то на лицо Григория. Прошла долгая минута. Казалось, мороз за окном проник в саму палату и сковал их обоих.

Наконец Борис тяжело вздохнул. Он подошёл к столу, взял печать — тяжёлую, серебряную — и, не говоря ни слова, с силой прижал её к сургучу на уже подготовленном указе о «государевой запасной копейке». Сочный красный оттиск лёг на бумагу.

— Делай как знаешь, — глухо сказал Годунов, не глядя на Григория. — С грамотами. Я даю тебе волю. Но помни… — Он поднял голову, и его взгляд снова стал острым и жёстким, как клинок. — Если эта твоя затея обернётся против нас, отвечать будешь ты. Всем. Своим знанием. И своей головой.

— Понимаю, — кивнул Григорий. Это была не угроза. Это был договор. Суровый, но честный.

Он поклонился и вышел из кабинета. За спиной остался жар печи и тяжёлый, испытующий взгляд человека, который, возможно, впервые поверил ему не как пророку, а как соратнику. Недоверчиво, с оговорками, с угрозой — но поверил.

Выйдя на крыльцо, Григорий глотнул ледяного воздуха. Он обжёг лёгкие, но был свеж и чист после спёртой атмосферы приказа. Он смотрел на звёзды, яркие и невероятно близкие в зимнем небе, на тёмные силуэты башен. Этот город, эта страна… Они всё больше переставали быть для него страницей из учебника. Они становились домом. Домом, который надо было защищать. Не ради абстрактной истории, а ради этих спящих людей, ради будущего, которое теперь зависело от него и от человека, которого он когда-то считал исчадием ада.

Он пошёл по скрипучему снегу, и его тень, отброшенная светильниками на стене, была длинной и одинокой. Но впервые за долгое время Григорий чувствовал не тяжесть долга, а странное, горькое спокойствие. Первый, самый трудный шаг к доверию был сделан. Ценой полуправды и тяжёлого компромисса. Но сделан.

А впереди была работа. Много работы.

Глава 17

Весна в тот год выдалась ранней и на редкость яркой. С крыш Кремля свисали сосульки-гиганты, с которых целый день звонко капало, а на проталинах у стен уже зеленела первая, робкая травка. Но Григорий, глядя на это пробуждение, не чувствовал радости. Он видел в ранней оттепели предвестник засухи. Его знания из будущего не сохранили точных погодных сводок за 1600 год, но общая тенденция к похолоданию и неурожаям в начале века была историческим фактом. Тревога стала его постоянной спутницей.

Он стоял на просторном, залитом солнцем дворе Казённой палаты, куда свозили со всей Москвы образцы зерна из первых государственных закромов, созданных по его проекту. Воздух гудел от голосов приказных, возни приставов и скрипа телег. Пахло пылью, соломой и — что было самым важным — хлебом.

Перед Григорием на грубом столе лежали горсти зерна: рожь из Суздаля, овёс из Вологды, ячмень из Рязани. Он, вопреки всем обычаям, лично проверял качество: перетирал зерно в ладонях, нюхал, бросал горсть на стол, слушая, как оно звенит. Рядом стоял дьяк Ефим с дощечкой и грифелем, его длинное лицо выражало почтительную скуку.

— Эта партия влажновата, — отчеканил Григорий, отодвигая образец из Можайска. — Скажи тамошнему целовальнику, чтобы просушил, иначе сгниёт. И чтобы впредь был осмотрительнее.

— Слушаю, брате Григорий, — монотонно ответил дьяк, делая пометку.

Это была мелкая, рутинная работа, но Григорий знал — каждая просроченная партия, каждое недоброкачественное зерно в будущем могло стоить десятков жизней. Он ловил на себе взгляды подьячих — смесь страха, любопытства и глухого раздражения. Он, бывший «молитвенник», теперь влезал в их вотчину, в их налаженные, веками отточенные схемы. Он знал, что его ненавидят. Но видел и другое: когда он проходил по дворам, некоторые из старых приказных, те, что помнили ещё Грозного, смотрели на него с одобрением. Они видели, что он не ворует, что дело знает и спуску не даёт. Это был крошечный, но важный плацдарм.

Внезапно гул на дворе стих. Григорий поднял голову. В ворота, раздвигая толпу, входил Борис Годунов. Царь был без пышной свиты, лишь с двумя-тремя доверенными стольниками. Он был одет просто, по-дорожному, в тёмный кафтан, но осанка и властный взгляд сразу выдялили его из толпы.

Григорий поспешил навстречу и поклонился. Годунов кивком ответил на приветствие, его глаза скользнули по столам с зерном, по телегам, по притихшим людям.

— Продолжайте, — коротко бросил царь, обращаясь ко всем, и голос его, тихий, но отчеканивающий каждый слог, прозвучал сильно во внезапно наступившей тишине. — Я посмотреть пришёл.

Он подошёл к столу, взял горсть ржи из-под Костромы, перекатал зёрна в пальцах.

— Каково? — спросил царь, глядя на Григория.

— Лучше, чем на прошлой неделе, государь. Но всё ещё есть над чем работать. Учимся.

— Учиться никогда не поздно, — отозвался Годунов, и в его глазах мелькнула тень насмешки. Он отряхнул руки. — Идём, брате Григорий. Пройдёмся.

Они двинулись по двору, оставляя за собой замершую в почтительном поклоне толпу. Стольники следовали на почтительной дистанции.

— Грамоты твои разосланы, — тихо, так, чтобы слышал только Григорий, сказал Борис. — По всем городам, по всем монастырям. Читают на площадях.

Григорий почувствовал, как у него заколотилось сердце.

— И что? Каков отклик?

— По-разному, — Годунов смотрел прямо перед собой, его лицо было непроницаемо. — В Казани слушали молча. В Астрахани — крестились. А в Путивле… в Путивле воевода донёс, что некий