Симпати Тауэр Токио - Риэ Кудан

Лифт остановился на семидесятом этаже. В который уже раз злоупотребляя служебным положением со дня переезда в башню, я открываю дверь библиотеки еще до открытия и захожу. Выбираю с полки несколько книг известных архитекторов и устраиваюсь у окна со стороны ворот Сэндагая. Мне кажется, что я ближе к дождевым облакам, а не к земле, пусть это и невозможно. Когда я смотрю на Токио, с тщательной равномерностью залитый дождем – настолько равномерно, что хочется даже поместить его как определение слова «равномерный» в словарь, – мне кажется, что я смотрю на миниатюрный город из кубиков «Лего», в котором никто не живет и который можно разрушить мановением руки. Я ставлю ноутбук перед кубиками и продолжаю писать: «Мои воспоминания нечетки не из-за плохой памяти. Кажется, я хочу забыть, что внутри, а что снаружи, где прошлое, а где будущее, и даже слова, которыми я пользовался».

Затем я печатаю продолжение: «И хочу забыть я эти слова из-за фелицитологов», но стираю его и, удерживая в ладони крошечную крышу Национального стадиона далеко внизу, несколько минут размышляю, пока не переписываю:

«И хочу забыть я эти слова… потому что да, возможно, стыдно поддаваться влиянию, но, кажется, слова того фелицитолога неизбежно проникают в мой язык».

В апреле, в день официального открытия башни, всех Homo Miserabilis и сотрудников собрали в холле, где фелицитолог произнес речь. Полагаю, все, включая меня, впервые увидели его во плоти – человека, чье лицо никогда не появлялось в СМИ, кроме одной-единственной фотографии на сайте университета, где он когда-то работал. Ему должно было быть за пятьдесят, но складывалось впечатление, будто он старел каким-то странным образом – будто даже не замечал, как год за годом приходит его день рождения. Внешне он соответствовал своему возрасту, но излучал ауру подростковой юности и бодрости. И мы, затаив дыхание, слушали мягкий голос этого человека, искажающего пространство-время, испытывая простой шок от осознания, что Масаки Сэто действительно существует.

«Добро пожаловать в „Симпати Тауэр Токио“! От всего сердца поздравляю вас с переездом и новосельем. Сегодня, можно сказать, для вас наступил день рождения, и я искренне, от всего сердца рад вашему появлению на свет. Поздравляю вас… Помните ли вы содержание соглашения, которое вы подписывали при заселении в „Симпати Тауэр“? Повторюсь, поскольку сегодня настал тот самый день – позвольте мне вновь напомнить важнейшие правила Башни.

Первое. Слова должны использоваться исключительно для того, чтобы делать счастливыми других и себя.

Второе. Все слова, что не приносят счастья ни другим, ни вам, должны быть забыты.

…Все слова, которым вас учили за пределами Башни, были бессмысленны, как песок, который уносили волны. Безусловно, давным-давно была эпоха, когда слова являлись поистине прекрасным инструментом общения… Когда-то мы владели словами в совершенстве, и они играли важную роль установления мира и взаимопонимания. Но ныне слова лишь повергают наш мир в рассеяние. Мы по собственной воле злоупотребляем и жонглируем словами, множим одни и избавляемся от других – и закономерно перестали понимать друг друга. Слова, слетая с кончика языка, превращаются в непонятный для окружающих монолог. Уверен, вы тоже изрядно страдали от этой словесной неразберихи – вас запутывали, ранили, мучили…

Однако отныне вы – не преступники и не заключенные, не объекты жалости, не даже Homo Miserabilis. Я придумал Homo Miserabilis, этот ярлык, только для того, чтобы мир быстрее осознал ваше существование. С сегодняшнего дня вы вправе называть себя как угодно, переопределить себя через слова счастья. И да живите в этом прекраснейшем уголке Токио, в свободе от внешних законов и правил, говоря лишь счастливые слова и проживая счастливую жизнь. На всей земле нет места счастливее, чем эта Башня. Чтобы сохранить ее навеки – забудьте все слова, что несут несчастье и негатив!!!»

Я не думаю, что слова фелицитолога тогда как-то отзывались в моей душе. Однако его приветственная речь оказалась последней, так что все постоянно спрашивали: «Каковы были его последние слова?» – и поэтому приобрела особое, важное значение. Думаю, если бы я позвал его поужинать, он прожил бы подольше. Вот такие бредовые фантазии заставляют меня возвращаться к этим воспоминаниям снова и снова. По крайней мере, мне хочется так думать.

И теперь, вспоминая последние слова фелицитолога, я представляю себе ту сцену, которую он видел в последние минуты жизни. Для общества мужчина, который убил его: «Экстремист, который выступал против строительства башни и прикидывался психически нездоровым». Однако я стараюсь забыть все слова, которыми люди на земле пытались описать этого мужчину. Вместо этого просто соединяю в голове обрывки воспоминаний о жилом районе Сэндагая, фрагменты новостных сообщений и показания обвиняемого, складывая их в одно целое, как фильм. Вот фелицитолог произносит речь, сопровождаемую бурными аплодисментами Homo Miserabilis. Счастливый, исполнивший великую мечту фелицитолог выходит из Башни, ощущая абсолютное блаженство. Город наполнен мягким весенним воздухом, а дорога до его дома в Сэндагае окрашена ослепительным закатом. Проходя мимо стадиона, который однажды принес ему незабываемый религиозный благовест, он сворачивает в узкий переулок, некоторое время идет по знакомым жилым улочкам и наконец достигает дома. И тут он замечает незнакомого мужчину, стоящего в саду. «В саду росло дерево с листьями невиданной красоты… Я не смог устоять и вошел, – так позже объяснял свои действия обвиненный в убийстве фелицитолога.

Когда появился хозяин сада, я сказал ему: ”Прошу прощения. Никогда прежде не видел настолько прекрасного дерева. Не позволите ли мне остаться до заката, чтобы полюбоваться, как колышутся на ветру его листья?“ Тут хозяин сада вдруг закричал: ”Вон из моего сада! Здесь нет никакого дерева! Что ты мелешь вообще? Тут деревья не растут!“ Но я абсолютно не понимал, о чем он говорит. Потому что дерево, без сомнения, стояло там и я видел его своими глазами. Эти изумительные листья, что шелестели передо мной, – разве я не заслуживал права смотреть на них? Когда хозяин сада начал непонятно кричать и обзываться, я почувствовал, что он издевается надо мной, и это сильно меня задело. Я сказал ему: ”Ты что, за дурака меня держишь? Говори понятно!“ Затем между нами вспыхнула ожесточенная ссора. Хотя назвать это ссорой сложно – мы просто кричали каждый свое, будто вели свои монологи. До самого конца я так и не понял ни единого слова из всех, которые он говорил. Мы оба говорили на японском. Но почему же он не говорил так, чтобы я мог понять его? Его слова вызывали у меня невыносимую злость и