Моя чужая новая жизнь - Anestezya

такие моменты понимаешь, что никакие доводы командиров не работают. Мы сражаемся за правое дело, но при этом становимся монстрами. Я чувствую себя виновным не меньше этого Альфреда.

— Если ты когда-нибудь… — я осеклась, не в силах произнести обвинения. — Я не смогу простить…

— Я и сам не смогу простить если… — Его губы искривились в горькой усмешке. — Вот так…

Ночью я проснулась от очередного кошмара. Штейнбреннер надвигался на меня с омерзительной улыбочкой:

— Неужели ты думала, что твой обман никогда не откроется? Можешь не оправдываться. Я знаю, кто ты… Схватив меня за волосы, он выволок на крыльцо штаба, с силой толкнув в спину:

— Вы знаете, что дальше делать…

Меня окружили, грубо подталкивая в спину штыками, кто-то глумясь провёл ножом по щеке, рассекая кожу. Я судорожно сглотнула, увидев в руках Альфреда огнемёт…

В панике я дёрнулась, едва не слетев с кровати. Фридхельм, спавший рядом, тут же положил мне на живот руку, безмолвно обозначая своё присутствие. Медленно выдохнув, я прижала его ладонь своей и опустилась обратно. Раньше я никогда бы не допустила, что бы очередная влюбленность или отношения с кем-то вышли на первый план. Для гармонии мне было необходимо заниматься карьерой, сделать очередной дизайнерский ремонт, периодически отрываться где-нибудь с друзьями. Здесь у меня всего этого нет и возможно не будет. Только Фридхельм… Последний бастион относительного спокойствия в этом грёбанном мире.

Глава 39 И если любовь меняет человека быстро, то отчаяние — еще быстрей.

Оглядываясь на своё прошлое, иной раз невозможно удержаться от горькой усмешки. Помнится я часто прикрывалась цитатой пресловутого Ницше «Всё, что меня не убивает, делает сильнее». Красивые слова, но я теперь знаю, что это неправда. Предательство, жестокость, несправедливость могут сразу не убить, но будут медленно по капле вытравливать из тебя доброту, искренность, доверчивость. Можно себя утешать, что стал сильнее, научился держать удар, когда надо терпеть или защищаться, но почему-то чувствуешь, что безвозвратно что-то утрачиваешь с каждым таким ударом. Сейчас уже и не верилось, что когда-то я могла смело говорить всё, что думаю, и ни перед кем не разыгрывать девочку-няшу. Зато появилась привычка продумывать наперёд каждое сказанное слово. Кто бы знал, чего мне стоило как ни в чём ни бывало каждый день мило улыбаться в штабе Штейнбреннеру и постоянно пересекаться с его подопечными.

— Эрин, хорош уже хандрить.

— Ты решила объявить голодовку?

Парни вот уже который день пытались затянуть меня в столовку и естественно не понимали, что мне претило сидеть за одним столом с этими ублюдками. Я вообще не понимала, какого чёрта они трутся с нами, если являются другим воинским подразделением.

— Рени, пойдём, — в очередной раз попытался соблазнить меня Кох. — У нас сегодня мясное рагу, ты же любишь, я знаю.

— Ну пойдём, — вздохнула я.

Похоже мои запреты не действуют. Сколько ни возмущалась, все, кому не лень, теперь кличут «Рени».

— Чего кислая такая? — подколол Бартель. — Всё ещё переживаешь из-за того мальчишки?

— По-моему, они совсем озверели, — Каспер покосился в окно. — Как можно пристрелить, не разбираясь, ребёнка?

— Я слышал, возможно, мы скоро уберёмся отсюда, — поделился Крейцер. — Партизаны до сих пор не выдали себя. Возможно, их вообще нет поблизости.

Хольман насмешливо спросил:

— А как же твоя русская фройляйн, Кох? Я смотрю, у вас роман набирает обороты. С собой что ли увезёшь?

— Ага, заведёт гарем как восточный шейх, — хихикнул Бартель.

— Да ну вас, — обиделся Кох. — Мы всего-то пару раз прогулялись.

— Так ты, дурень, что ни разу не оприходовал её?

— Шнайдер! — Кох выразительно кивнул в мою сторону, на что я ехидно усмехнулась:

— Да ладно, мальчики, не стесняйтесь, продолжайте.

Ты смотри, притихли, вон как ложками слаженно заработали. Знают, что я как раз-таки стесняться не буду, если начну стебать, достанется всем.

— Что там у вас с этой девушкой? — спросила я Коха.

Я уже говорила с Ольгой, хотела убедиться, что её опять никто не запугал. Девушка с неожиданной смелостью ответила:

— Ну да, он немец и что? Ты ведь тоже отказалась от своих из-за любви.

— Сейчас речь не обо мне, — я обалдела от такой прямолинейности.

На этот раз я никому не говорила, что русская, но видимо наши намного проницательнее немецких солдат.