Моя чужая новая жизнь - Anestezya

— Прекрати, — сухо оборвал его дед.

Повисло напряжённое молчание. Мы попытались разместиться в довольно ограниченном пространстве, и я машинально села к Паше поближе. Он, конечно, может, и не в восторге от моей гражданской позиции, но по крайней мере не скандирует: «На Колыму её!» — как некоторые.

— И всё-таки я хочу знать, почему ты второй раз меня спасаешь?

— Считай, я твой ангел-хранитель, — технично съехала я.

— Я постараюсь тебе помочь, — Паша снова смотрел на меня пытливым внимательным взглядом. — Но я должен знать, кто ты.

— Да в том то и дело, что я сама не знаю, — вздохнула я. — Примерно год назад я очнулась под Брестом в их форме с шишкой на полголовы и до сих пор не помню, кто я.

— Как так? — тут же встрял Иван. — Первый раз слышу такое.

— Значит, тебя никогда не били по башке, — огрызнулась я. — Вот так. Не помню ни кто я, ни где жила, ни как оказалась на фронте.

— Совсем?

— Нет, ну кое-что фрагментами стало проясняться. Постепенно всплыло, что меня зовут Арина, что я понимаю немецкий, ну и так кое-что по мелочи.

— Скорее всего ты русская, вон как матом загибаешь, — усмехнулся Иван. — Но почему ты осталась с фрицами?

— Они подобрали меня после боя, отправили в госпиталь, а потом… Меня бы стали допрашивать, откуда форма, и вряд ли поверили бы, что я ничего не помню. Мне деваться было некуда, соврала им, что переводчица.

Мужчины молча смотрели на меня то ли с осуждением, то ли с недоверием.

— Да не поддерживаю я их фюрера!

Мне уже давным-давно плевать на презрительное осуждение в глазах соотечественников, вот только будет горько и стыдно, если я тоже самое прочитаю в родных глазах. Объяснять деду, что я малодушно боюсь ввязываться в войну и хочу благополучно пересидеть в сторонке, не поворачивался язык.

— А чего ж тогда не сбежала? — обвиняющие спросил Иван. — Не пришла к нашим?

— Ага, и как бы я пришла? В немецкой форме? Из документов их же военник и паспорт, — устало ответила я.

О своих жалких попытках я, пожалуй, промолчу. Мне любой бы резонно возразил, что при желании убежать бы я могла не раз.

— Сами же знаете, какой расклад у наших командиров. Любое подозрительное тело — на допрос и к стенке, либо в лагеря без права переписки.

— И правильно, с контрой только так и надо.

— Да ты что?

Немцы, конечно, в этом плане тоже дебилы, но и наши не отстают. Зомбированы сталинским режимом по самую маковку.

— Ты ведь тоже побывал в плену. И что? Стал предателем? По твоей логике тебя тоже должны поставить к стенке или отправить на нары?

— Ты себя и меня не равняй, — вскинулся Иван.

— А что так? Хочешь сказать, ты, побывав у немцев, никого не предал? Так и я тоже. Наоборот старалась помочь своим, немного, но уж как могу. Вы прям такие непогрешимые, признаёте только чёрное и белое, а люди, как цветные карандаши, все разные. Кто-то не в силах терпеть нечеловеческую боль и ломается. Кто-то хочет жить и лишний раз не рискует головой. Кто-то идёт работать на немцев, чтоб прокормить своих детей. И что? Всех, кто не отлит по вашей мерке, в расход пускать? Да у вас так людей не останется, а ещё страну после войны поднимать, да и война будет идти ещё че… долго.

Фух, выговорилась. А что они мне сейчас сделают? Правильно, ничего. Может, хоть немного задумаются, что не всё в этой жизни вписывается в рамки канонов. Читая нашу историю, я отчасти была согласна, что удержать страну в период гражданской и отечественной войны мог только лидер с железными яйцами. Такой как товарищ Сталин. Но у нас в стране ничего не делается наполовину. Если демократия, так на грани распиздяйства. Ну, или как вариант, позиция шаг влево, шаг вправо —карается расстрелом.

— С такими мыслями тебе лучше было оставаться у фрицев, — сплюнул Иван. — Ничего, товарищ комиссар разберётся, что с тобой делать.

— Ага, а в следующий раз разберётся с тобой, когда ты поднимешь фашисткую листовку, чтоб распалить костёр и не отморозить ноги, — злорадно ответила я.

Нет, ни за какие коврижки я не смогу научиться выживать при сталинском режиме. С немцами в этом плане и то попроще, ей-богу.

— А ну молчать, дрянь! — раненым медведем взревел он.

— Кем бы она ни была, благодаря ей ты ещё жив, — Паша бдительно следил, чтобы наши разборки не перешли в рукоприкладство. — Предлагаю молчать про то, что фрицы нас сцапали, а она пусть так и останется переводчицей-немкой.

— Так всё равно же загремит в лагерь для военнопленных, — чуть успокоившись, хмыкнул Иван.

— Девчонку-переводчицу смогут освободить быстрее, чем осуждённую за сговор с врагами, — вздохнул Паша и повернулся ко мне. — Постарайся изобразить небольшой акцент и не упрямься, расскажи всё, что знаешь о вашей роте. Сколько людей, техники… Ты же наверняка слышала в штабе планы наступления.

— Разберёмся, — пробормотала я.

Что тут разбираться? Дураку ясно, что мне нужно как можно быстрее делать ноги. Как только выберемся из этой ямы, улучу момент и рвану куда глаза глядят. Не будет же дедуля стрелять мне в спину. Если бы не этот идейный Ванька, он бы меня точно отпустил, но с этого станется пристрелить нас обоих как врагов народа. Паша, конечно, тоже предан нашему усатику, но хотя бы пытается быть человеком. Придумал мне хоть какую-то отмазку, но я не собираюсь и дня сидеть в советских лагерях. Сдать роту ещё куда ни шло, но опять же любую другую, не нашу. Пусть хоть всех немцев перемочат, но «моих» подставить под удар я уже не смогу. Не знаю, предательство родины это или нет. Я уже вообще ничего не знаю. Все ориентиры давно смешались в непонятное нечто. Видимо, это мой крест — биться между двух огней. Я не смогу окончательно отказаться от своих, но ведь парни тоже стали за это время для меня своими. Кох, Каспер, Крейцер, да даже Шнайдер столько раз спасали мою задницу.